Кирилл Апостолов - Времена и люди

Неподалеку от читальни ему встречается Симо Голубов.

— Поедем на Влашку-реку?

— Как это в рабочее время, товарищ начальник?

Главный подталкивает его молчаливо вперед.

— Я вообще-то в Хилядницу решил поехать, есть у меня там дело. — И Симо пытается увернуться.

— Как решил, так и перерешишь! — смеется Сивриев. — Ну? Жалко, что Струма не годится для купания.

— Ох, какая она чистая была — ну точно слеза! И вода мягкая, как оливковое масло. Но стала жертвой… технической революции, а также человеческой неряшливости.

Миновав крайние домики села, они ненадолго останавливаются там, где Влашка отдает кристальные свои струи черной, плотной на взгляд струмской воде. Потом петляющая тропка выводит их наверх по тесному, каменистому ее ложу.

Разговор сперва о том о сем, и слова — мелкие, незначительные, скачут, точно водяные брызги по камням, не оставляя в душе никакого следа. Но через какое-то время, словно попав в надежное русло, становится кротким, подобно спокойной небесной синеве, отраженной заводями, и они долго не меняют тему. Говорят о двух истинах: одной — которую каждый несет в себе, полностью независимой, самостоятельной, и другой — известной и видной всем, по которой люди и судят о данном человеке.

— А бывает, истины эти расходятся. И мы постоянно живем с неверным представлением о человеке. Ну, до тех пор, пока неожиданные события или обстоятельства не откроют нам глаза на в с ю истину…

— Да. Неприятное недоразумение между отдельной личностью и обществом, — соглашается Сивриев.

— Есть и еще кое-что. Допустим, моя истина не нравится тебе. Или, как гласит одна из многочисленных притч деда Драгана: «Пока жив человек, он обязательно кому-нибудь свет застит»…

— Как думаешь, смог бы это сказать Нено?

Симо, вскинув голову, быстро взглядывает на собеседника (да у него глаза рыси, думает Сивриев) и отводит взгляд.

— Мог ли что-либо подобное сказать Нено? — повторяет Главный.

— Каждый из нас — раб собственных представлений об устройстве мира и микромира, который нас окружает. Тебя удивит, если я скажу, что Нено — не исключение из общего правила?

— Вероятно, ты прав… — Он закуривает и, выдохнув клуб дыма, который неподвижно висит над его головой, как облако, повторяет задумчиво: — Да-да, ты, конечно, прав.

Голубов еще видит на поверхности заводи, у самого берега, тень табачного дыма, но вот она тает и в воде отражается строгое узкое лицо Сивриева, его клиновидная бородка, длинный тонкий нос (ну точно перец сиврия, только не лимонно-желтый, а смуглый…). Отведя взгляд от зеркального отражения, Симо видит черные ласковые глаза Главного, которые смотрят на него в упор, испытующе. Вот человек, думает Голубов, строгий даже тогда, когда и сам, кажется, не хотел бы выглядеть строгим… И все же есть что-то, что разрушает образ сурового, а подчас и жесткого человека, — это губы, пухлые, цвета темной корицы. Они смягчают напряженное выражение лица, делают его добрее, благороднее… Не потому ли Сивриев и отпустил усы, почти скрывающие эти добрые губы, чтобы спрятать таким образом какую-то с в о ю истину от чужих глаз?..

Чем дальше против течения, тем теснее становится русло реки, зажатое гулким каменистым ущельем. Вспугнутые кузнечики скачут вокруг, точно состязаясь, кто прыгнет выше и дальше.

Раздевшись, они идут босиком к самым глубоким заводям. Сивриев — худой, белый, только шея и руки загорели до черноты. Голубов — среднего или чуть ниже среднего роста, стройный и крепкий, и загар у него ровный по всему телу, шоколадный.

Поток, сорвавшись с двухметровой высоты, тяжелым белым рукавом пробивает зеленовато-синюю поверхность реки и бежит, бурля и задыхаясь, к подводной впадине у берега под нависшей скалой.

Они садятся, чтобы выкурить по сигарете, и Сивриев вдруг заводит разговор о Моравке, о доме деда Методия. И, точно ночные бабочки, летящие на огонь, мысли его кружат и кружат вокруг Елены. Свесив ноги к воде, Голубов внимательно слушает. Конечно, он слышал, он знает о посещении дома в Моравке, но рассказ Сивриева не производит на него никакого впечатления. И потому отвечает Симо двусмысленно:

— Лучше на устах у людей, чем в ногах. Впрочем, все ведь очень относительно. Я, например, думаю так и считаю, что я прав. Ты можешь рассуждать совсем иначе и тоже считать себя правым. Вопрос, с какой точки зрения. Говорят, каждый воспринимает действительность в меру своей… воспитанности. — Симо смеется. — Зависит от того, какими глазами мы смотрим на мир…

Снизу показался какой-то человек — идет неспешно вдоль берега, оглядывая прибрежные кусты. Узнав его, Симо кричит издали:

— Никак зайцев ищешь? Или зайчих?

Дед Драган, приближаясь, глядит на них из-под ладони и вскрикивает радостно:

— Вот вы где! Полчаса ищу вас на речке, да глаза уже никуда не годятся, чтоб им пусто было. Видал, как вы площадь пересекли, — говорит он, садясь рядом с ними. — Смекнул, куда путь держите. Дай, думаю, и я за ними… Вот-вот догоню, вот-вот, да куда-а-а там! Старый человек гроша ломаного не стоит: прикажешь ему выполнить что-то — не может; скажешь ему: иди — сядет на первом же перекрестке; станешь укладывать его спать — не могу, говорит, кости болят. Так и я…

— Ладно, — перебивает Голубов, — а зачем тебе понадобилось тащиться аж сюда?

— Ха, зачем! Когда еще такое случится — чтобы сразу двое ученых людей и чтобы я говорил, а они оба меня слушали!

— А ты откуда знаешь, что мы тебя слушать будем?

— Будете, будете. Знает дед Драган, кому сказки рассказывает.

— Сказал я недавно Сивриеву твою притчу о бревне в глазу.

— Иногда думаешь: лучше быть бревном, чем глазом.

— Ладно, ладно, негоже тебе демонстрировать отчаяние. — Симо, обняв деда, похлопывает его по плечу. И, обращаясь к Сивриеву, продолжает: — Вот сейчас шел он по бережку, шарил в кустах, и вспомнился мне случай один в Хиляднице, дело было, хэ-э-э!.. Первая весна кооперации. Мы, кажется, забыли, что и при социализме землю пахать надобно. Когда в голову передовикам это стукнуло, было уж поздно, и нас подобрали в воскресенье пахать — бай Тишо первый, а мы по его примеру… И веришь, прямо на нас выскочил из кустов заяц. Мы его криком пугаем, а он, бедняга, прыг, прыг — между ногами дед-Драгановых волов, притаился и дрожит. Прибежал дед Драган с двухстволкой, и не успели его предупредить — дескать, осторожнее, — слышим: «Ба-ба-ах!» Заяц понесся сломя голову, не обращая внимания на наши крики, а лысый вол, хромая на переднюю ногу, стал скакать по пашне. Побежали все мы, окружили его — эх, заяц-то удрал… Убежал. Однако вола мы все же поймали. Так это было, а, дед?

— Вот почему коллективное мне нравится, — говорит, развеселившись, старик и тянется к пачке сигарет, которые предлагает ему Голубов. Взяв сигарету, он кладет ее за ухо и подмигивает своему квартиранту: — Дай, Тодор, из твоих, потому как очень, очень я к этим, с фильтром, непривычный.