Кирилл Апостолов - Времена и люди

Разломив сигарету надвое, он берет в рот половинку, другую прячет осторожно в карман и продолжает:

— Мне завсегда такие люди нравились, которые собираются вместе. В компании ведь и над собой можно посмеяться, и над другими, и покалякать сколько душе угодно. А при частном, как было раньше, хозяйстве ежели и придет тебе на ум какая-нибудь байка, держишь ее под языком и думаешь: кому же сказать-то? Жене или волам? У жены свое в голове, а скотинке — ей все одно, со словом к ней или без слова, сыпь только корму поболе. Вот и получается, слова сказать не с кем. Но человек не может жить только хлебом да водицей, потребна ему родная душа: чуешь ее подле себя, слышишь голос ее — сам ей отвечаешь… Даже вот незнакомец какой приезжает, иностранец — и он ведь ищет общества, хочет в связь войти. И в старых писаниях сказано: «И на всей земле один был говор, одна речь…» Да, но господь позавидовал тогда человеческому единству и создал множество языков. Понятно, почему коллективное мне нравится? Ежели хотите знать, я потому и пошел в колхоз. Грех мучать самого себя, держать язык насильно связанным. И еще мне в коммунизме нравится: земля, общая земля ведь не тягостна! А раньше что было? И земля с людьми враждовала: одно богатство с другим богатством, одно поле с другим — где граница, там и груша стоит на меже. Так вот, умиротворилась земля, и люди понемногу становятся добрее. Вот так, ребятишки. Слова мои простые, каждый сам их сказать может. Если бы Нено был здесь, он бы сказал: дескать, много болтаешь! А что тут такого — новое время мне язык развязало! Верно?

Симо просит его:

— Расскажи, как бегал в Эрдене.

— С этим-то? — отвечает охотно дед Драган. — С подожженным кизяком? Ну, так я бросал его в турченят, а они бог знает за что его приняли — давай бежать от меня без оглядки, и мне показали, где выход из окружения…

Склон по ту сторону реки уже в тени, пожелтевшая вялая травка там приобретает какой-то синий цвет, и это напоминает Тодору о том, что пора собираться.

— Глядите, как солнце весь мир божий изменяет. В тени он один, а на солнце — совсем другой, — говорит старик, бросая камень в заводь. — Вода темнеет и вроде даже густеет…

Они встают. Дед Драган предлагает возвращаться напрямик, садами. Тропинка вьется по берегу канавы. Насыпь здесь разделена на участочки, и на каждом огород, где растут и овощи, и бобы, и кукуруза, и цветы, обыкновенные садовые цветы, каких, впрочем, нигде больше не увидишь. Каждый из этих огородов, величиной с разостланную рогожку, являет собой отдельный мир с чертами, только ему присущими.

Дед Драган простирает руку над этой землей обетованной (точно Наполеон, когда тот говорил своим солдатам, что их ждут пирамиды под небом Египта, думает Сивриев).

— Вот вам здесь все Югне целиком! — говорит старик. — По огороду можно об хозяине судить: труженик он иль лентяй, любит красоту да порядок иль неряха какой, скупердяй иль душа у него нараспашку… Словом, каков поп, таков и приход. А берега насупротив, которые отсюда лучше всего видать, — там наше село начиналось. Когда-то привозили люди плодородную землю, строили себе хижины на скалах, точно птицы. Внизу, где сейчас у нас почта, постоялый двор был для путешественников всяких. Потому как, да будет вам известно, по Струме проходил древний путь из Средней Европы к Черному морю. От того, первого села и следа не осталось, а нынешнему Югне — всего-то лет двести. Самые старые — три дома подле яворнишского моста, они еще из деревянной эпохи. Здоровенные да тяжеленные дома, что у ресторана (и мой тоже!), — из каменной. За ними идет кирпичная эпоха — строили сперва из необожженного кирпича, после обжигать стали. Эта эпоха совпала как раз с переселением к нам беженцев-фракийцев. Фракийцы эти, не побоявшись открытых мест, взялись строить прямо в чистом поле. А местные-то испугались, что не останется хороших земель, спустились к берегам Струмы и тоже принялись ставить дома на ровном месте!.. Все похожи друг на друга, точно двойняшки, — по плану строились. На краю, почти в поле, рядом с нынешним хозяйственным двором, стоят дома уже цементной эпохи…

— Дед, — перебивает со смехом Голубов, — осталось упомянуть только панельное строительство!

— Слыхал, — кивает старец серьезно, — однако сюда оно не дошло покуда. Хорошо бы дожить, чтоб и на него поглядеть.

Прежде чем войти в село, оба успевают не раз перекинуться остротами, то едкими, то безобидными: когда один в наступлении, другой отступает, потом другой берет верх в словесной битве — и опять все начинается сначала.

Сивриев слушает полушутливую, полусерьезную их перебранку и думает о своем месте в этой повседневности, в таких обычных человеческих отношениях. И почти физически ощущает, как напор этой повседневности гнет, толкает, понуждает что-то совершить и, вероятно, заставит рано или поздно себя проявить… У каждого живого существа, говорят, есть свой двойник. Так в чьем лице из тех, кого он видел и с кем знаком, может он обнаружить своего двойника? В сущности, возможно ли это, когда сам не вполне убежден, что доподлинно знаешь самого себя?

Вот и сегодняшний день. Сначала обещал быть обыкновенным, чем-то совсем незначительным — одно только купание! И это его радовало. Но все вдруг как бы утонуло в холодном ущелье, в зеленой заводи… Да будет, будет! Наверное, крестьянину не станет легче, если ему скажут, от чего его вол помер. И все равно, по какой причине он, Сивриев, снова один. Он слышит шаги, разговор, шутки, но далек от всего этого — так далек, как могут быть далеки друг от друга только люди.

Неужто рождается человек на свет лишь для работы? Может быть, и так. Потому что единственно работа (и чем тяжелее, тем лучше!) в состоянии отвлечь, дать возможность забыться, почувствовать себя целостной личностью от головы до пяток.

Чуждо ли ему все остальное? Не совсем так. Он вспоминает ночь в Моравке… и нерешительную попытку бай Тишо его вразумить. Вспомнил и ликующие птичьи песни в Соловьиной роще, и небесную радугу над прозрачными зеленоватыми клубами тумана среди скал.

Тодор прислушивается к голосам своих спутников — да, говорят о Влашке-реке, о заводях ее, о чистой ее воде.

— Хорошо было, а? — восклицает он вдруг неожиданно для самого себя. — Холодная, но чистая, бодрящая водица.

На площади перед рестораном дед Драган, дергая за рукав то одного своего спутника, то другого, показывает на пологий склон, сбегающий в сторону Струмы, и говорит тоненько, фальцетом:

— Слышите? «Ви-у-у-у! И-у-у-у! И-у…» Цинигаро запел!

И вот уже перескочили его мысли к другой теме, вовсе не связанной с тем, о чем только что велись разговоры.

Симо не выдержал, не дождавшись очередного совета старца, ушел. Но Главный был в добром настроении: не только выслушал деда Драгана, но и предложил ему зайти в ресторан.