Кирилл Апостолов - Времена и люди

— Жаль мне тебя, бай Тишо, но помочь не могу. Хозяйство деньги перевело, документация готова, сам видишь — работаем.

— Значит, зря бежал.

— Зря, но…

— Что «но»? Да не молчи же!

Через полчаса они начали понимать друг друга, и Пенков поднялся:

— Мне пора. Подвезти?

— Езжай! Мне спешить некуда. Только не забудь, о чем говорили. Не бери грех на душу.

— Если сельсовет заплатит, мы деньги хозяйству сразу вернем. Обещаю. Ну, будь жив-здоров!

Он подождал, пока «Волга» скрылась за холмом, и пошел назад, в Югне. Тропка бежала вниз, вниз, и он невольно тоже заспешил. Ангел, шофер, говорил о таких дорогах: нужен не мотор, а крепкие тормоза. Тормоза… Вот уж кому нужны крепкие тормоза, так Сивриеву. Дай человеку большие деньги — голова кру́гом. А такой, как Тодор Сивриев, начинает бросаться ими направо-налево. И тогда нужны тормоза. Иначе может стать не радетелем народа, а вором. Одной рукой раздаешь, а другой воруешь. Пусть не для себя лично, но воруешь. Однако простому человеку схватить такого за руку трудно. Легко говорить деду Драгану…

Слева и справа от дороги глядели на него чемерица, примула, десятки других цветов и травок. Одни расцвели, другие только набирали бутоны, а среди зазеленевшего боярышника то тут, то там неожиданно сверкала чистейшей белизной стройная, высокая слива. А все это вместе — весна. Весна же, сколько он себя помнит, всегда волновала его — зелень и молодость околдовывали. Вот и сейчас весна, но веет от всей ее картины грустью. Почему? Как будто бы все в порядке. Вот даже Пенкова сумел уговорить. Но неспокойно ему, не может всей душой отдаться радости, которая прежде охватывала его всего целиком, до самозабвения. Или все из-за неуверенности и неясного страха, которые стискивают его сердце последний год?

Только ступил на новый мост, навстречу один из моравчанских переселенцев.

— Бай Тишо… Здравствуй. Сверху идешь?

— Можно сказать, оттуда.

— Слышал, по горам ходил, избу искал?

— Было такое.

— Так я тебе скажу: моя как раз то, что ты ищешь. В стороне ото всех. Сам себе хозяин. В саду груши, яблоки… Прямо у дома речонка бормочет. Не сказать, чтоб большая, узенькая, меленькая, а не пересыхает. И зимой и летом бормочет, бормочет. Отдаю все тебе. Ничего и везти туда не потребуется. Иди и живи. Тебе там понравится, голову на отсечение даю. А место — лучше нету во всех здешних горах. Сама изба что горлинка: прилетела напиться — да и села на бережок. Бери!

— Коли там рай земной, ты-то зачем здесь? Почему убежал оттуда?

— Из-за детей, из-за детей только. Пристали: Югне да Югне. Городской жизни захотелось. Не хотят в горах жить. А я как без них? Кровь тянет: где дети, там и отцы-матери. Э, — уже иным тоном продолжал крестьянин, — и по-другому решают: дети по городам, а старые в горах кукуют, за добро свое держатся.

— Не всегда из-за добра…

— От жадности, — стоял на своем моравчанин. — Боятся добро свое оставить. А нормальный человек со своим живет. Ты меня слушай.

Ах ты, бедолага, думал бай Тишо, когда они разошлись. Напрасно винишь односельчан, оставшихся наверху. Жадность, говоришь, боятся добро оставить! А ты хоть и не живешь уже там, разве не носишь все это в себе? В душе своей, в глазах своих? Носишь, но самому себе признаться боишься. И развалюшка твоя самая для тебя лучшая, и нету краше ее на всем белом свете! И так ты ее жалеешь, что готов отдать ее хоть кому, лишь бы не пустовала, лишь бы не поселились в ней совы да лисицы, лишь бы стены ее не забыли человеческую речь, не заросли бы тропки к колодцу да к сараю… Вот что на душе-то у тебя… Месяц назад я бы, может, и поверил тебе. Если бы сам, своими глазами не увидел…

Целых два дня бродил он тогда по горам. Обошел все селения, даже такие, о которых ничего не слышал, которые и селением-то назвать нельзя. Хотелось найти то, что привлекло бы сразу, увидеть картину, сложившуюся в мечтах, место, где душа слилась бы с природой, растворилась в ней.

Пошел искать растревоженный, с тайными надеждами найти покой, а вернулся разбитым, сломленным, обезнадеженным. Что же омрачило его?

Безлюдность гор. Умолкшие дома. Обрушившиеся трубы. Распахнутые ворота кошар и сараев. Заросшие дороги и тропки. Еле видные в траве колодцы. Заброшенные поля. Дичающие сады… Он скорбел о людях. Не могут крестьяне, думал он, рожденные здесь, родившие здесь, хоронившие здесь, — не могут они забыть горы и эту землю, в которой они оставили, кроме всего, и самих себя — свою кровь, свой пот. Пуповиной своей привязаны они к ней, здесь вскормлены и тело их, и душа. Может быть, мысль их и летит к новому — к городу, заводу, большому равнинному селу, — но душа их, как слепая птица, всегда будет кружить над этими горами и плоскогорьями. Где бы они ни оказались, как бы ни переменились, они всегда будут чувствовать себя той синей чайкой, о которой он читал однажды в журнале: живет в воздухе, держась на крыльях, но с вожделением глядит на землю и воду, зная, что если опустится, то уже не взлетит. Человек всегда раздваивается, живет тем, что прошло, и тем, что его ждет, своей мечтой. Жизнь не ограничивается тем, что мы видим в данный момент, всегда есть в нас что-то еще не созревшее, мы знаем, что оно в нас, что оно наша частица, но мы избегаем о нем говорить, а если и говорим, то недомолвками. Трудно выразить мысль, в которой сам еще не разобрался. Сам-то он стал задумываться о таких материях только на старости лет. Если все же он снова когда-нибудь возжаждет одиночества среди природы, вдали от людской суеты, перед взором его оживет картина — одичавшая кошка в Сырненцах.

Как большинство маленьких поселений Моравки, Сырненцы были заброшены. Из десятка домов только один разобрали на стройматериалы, а у остальных даже ворога стояли нетронутыми. Но целостность подворий была обманом. Достаточно взглянуть на пыльные стекла окон — глаза каждого дома, — чтобы понять: здесь давно уже нет жизни. Он решил заночевать в Сырненцах. Выбрал самый большой дом. Ветер много дней и недель сгонял к двери листья и ветки, и некому было их отмести. Он огляделся: нетрудно догадаться, куда могут прятать ключ от деревенского дома. Вошел в дом, но не спалось, что-то угнетало его, сдавливало сердце, не давало уснуть. Промучившись до полуночи, он вышел во двор. Разжег огонь в маленьком мангале под навесом и лег на кучу прошлогоднего или позапрошлогоднего иссохшего-пересохшего сена.

На рассвете он проснулся, ощутив беспокойство: на него смотрят. Разрыл сено, выглянул и посреди двора увидел кошку, даже цветом шерсти похожую на своих предков. Едва он зашевелился, она отскочила и скрылась в зарослях, не спуская с него хищных глаз. Но как объяснить ее поведение, когда немного погодя он обнаружил, что она бежит за ним, постепенно сокращая расстояние между ними? Солнце тоже шло за ним, стало даже припекать, и только тогда он почувствовал, как застыли его руки и ноги. Так и шли втроем: солнце, кошка и он, пока не наткнулись на родничок. Солнце пошло дальше — вверх по огромному небу, — а он сел перекусить. Кошка уставилась на него круглыми, немигающими глазищами, но в них уже не было хищнического блеска. Он бросил ей кусочек хлеба. Вскочила, отпрыгнула в сторону, но вскоре приблизилась, ползя на животе, схватила кусочек, метнулась с ним под куст и там съела. Вкус хлеба напомнил ей, наверное, об иной жизни, она присела в нескольких шагах от родничка, замурлыкала и даже на несколько минут задремала. Он ждал. Но вот она открыла глаза, увидела его, дикие инстинкты ожили вновь, она зашипела угрожающе, попятилась и исчезла в зарослях… Пропала бесследно.