Кирилл Апостолов - Времена и люди

Они допили кофе, и бай Тишо поднялся.

— Хотел спросить: не отпустишь ли джип подбросить меня до городской больницы? Отвезли туда Филиппа и забыли. Сегодня как раз день посещений.

— Пораньше нельзя поехать? После обеда мне нужно в округ.

— Конечно, можно. В больнице все знакомые, пустят. Так я разбужу Ангела и поеду.

В дверях бай Тишо столкнулся с Голубовым — невыспавшимся, хмурым.

— Что это вы все сегодня спозаранку? — удивился Сивриев. — Может, и Марян Генков уже здесь?

— Здесь. Газеты просматривает.

— Вот это спокойствие! Или таким уродился? Неужели и в детстве был такой же невозмутимый?

— Чего не знаю, того не знаю, а вот отец его в Балканскую войну… Дед Драган тебе не рассказывал?

— У нас с ним дипломатические отношения порваны.

— Из-за пасеки?

— Сначала участок, потом пасека…

— Так рассказывают, что при отступлении турки запалили полсела. Болгары шли за ними по пятам, увидали огонь, ворвались в село, давай воду таскать, гасить. Крик, суета… А отец Маряна собрал семью свою около себя и смотрит спокойно, как пламя из-под крыши дома родного рвется. Подошел к огню, поднял головню, прикурил от нее и обратно бросил. Люди думали, свихнулся человек. А когда пожар стих, оказалось, что он потерял не больше других, тех, что суетились: дома-то все сгорели. Марян систему отца унаследовал, и думаю — всем на пользу.

После обеда он поехал в окружной центр. Сел сзади, стиснув ногами раздувшийся портфель. Кажется, все учел… Если б вышло, как задумал! Очень важно, как отнесется к его идее юрисконсульт окружного совета.

Машина въехала в ущелье: слева зеленый, пышный лес, справа голые, грязные, с редкими увядшими листочками деревья. Он отвернулся от тоскливо-зловещей картины, уставился в ноги, на портфель, хранящий его надежды.

— Просить заявился? Знаем мы вас… — встретил его без особой радости Давидков и начал перелистывать положенную перед ним тоненькую папку.

Не дойдя и до половины докладной записки, он поднял на Сивриева негодующие глаза.

— Ты опять за свое! Опять мрамор!

— Да.

— Неужели, Сивриев, ты сам не понимаешь, что твоя погоня за доходами, единственно за доходами, — подчеркнул он, — изживает тебя как агронома? Ведь некоторые уже поглядывают на тебя косо, видят в тебе дельца, и не более того. Ты способный специалист, и складывающееся мнение тебе не на пользу. Поверь, по-дружески предостерегаю.

— Прочти до конца, — прервал он Давидкова, нащупывая в кармане пачку сигарет. Сжал ее, стараясь унять дрожь в пальцах.

Давидков углубился в папку и, дочитав докладную записку до конца, попросил сигарету.

— Сам видишь теперь, товарищ секретарь, для чего мне нужен мраморный карьер. Любой ценой я обязан удержать людей… Не думай, что мне самому легко было лезть в незажившую рану. Но мужики бегут из сел. А через год нужны будут рабочие на консервную фабрику. Или из окружного центра к нам поедут?

— Коли уж фабрика строится на твоей земле, то и рабочие — твои.

— Знаю. Поэтому и дую на кипяток заранее.

Они поговорили еще о фабрике, и Давидков вернулся к главному делу — к докладной. Все не так просто, ведь Стена — собственность «Каменных карьеров». Позиция Сивриева ясна: он не ведет речь о передаче собственности, хочет лишь добиться решения исполкома окружного народного совета на право временной эксплуатации и, конечно же, говорил о проекте решения с кем нужно… Да. Но кто-то должен внести в повестку дня заседания совета предложение югненского хозяйства и защитить его.

— И этот кто-то…

— Да, больше некому.

— Даже если бы я мог, я бы этого не сделал. И уже сказал тебе — почему. Против тебя началось брожение… капиталист ты, дескать, эксплуататор.

— Ты тоже так считаешь?

То, на чем он сейчас настаивает, конечно же, подольет воды на мельницу недоброжелателей. Ну и черт с ними! Важнее задержать людей в краю, где их корни, не дать им сорваться с родного места.

— Я уже сказал, в этом вопросе поддержки не жди. И я убежден, что делаю тебе добро.

— А людям Ушавы, Езерова… что им сказать? Что ты мне добра желаешь?

Он схватил портфель и вышел, не попрощавшись.

Ангел сразу отметил перемену в настроении. «Значит, не дали того, что надо было бы от них поиметь, — полувопросительно сказал он и тут же сам себе ответил: — Ничего. Сегодня не дали, завтра дадут». — «Завтра дадут, — медленно, с растяжкой повторил он слова шофера. — А если не дадут» — «Дадут. Не могут не дать. Куда денутся? Начальники тоже люди».

Они выехали из города. Джип летел по асфальтированному шоссе. Ангел сидел прямо, плечи не шелохнутся, словно закованы в броню. «Не могут не дать». Ишь умник выискался! Интересно, что бы он сказал о наказуемости инициативы в наше время? Например, могут ли повесить человека за то, что он на свой страх и риск сделает что-то полезное для людей? «Смертная казнь за такие деяния законом не предусмотрена, — ответил Ангел. — Есть другие наказания, но судьи и их не применяют на полную катушку, потому что судят „во имя народа и для блага народа“».

Да, эдакого медведушку ничем не прошибешь, думал Тодор, а политграмоту, видно, в армии хорошенько вызубрил: ответы мгновенно выстреливает. Удивительно, но именно в таких, простоватых с виду, людях развита здравая житейская логика, словно он чего только не пережил и не выстрадал на своем веку. А ведь ему всего-то двадцать три… Он хлопнул Ангела по мощному плечу и опустил боковое стекло.

Все вокруг показалось удивительно прекрасным: закат, заливший медью горы, свежий ветер, хлестнувший упругой волной в лицо, равномерный гул мотора, зелень поля и лесов. Он перевел взгляд на побитый градом лес. Теперь и он не показался мертвенным, совершенно безжизненным. Если войти в него, раздвинуть ветви, обязательно увидишь молодые побеги, налитые соком, несмотря на окружающую их смерть. Жизнь — нечто великое, и люди напрасно опускают руки и даже озлобляются. Озлобиться на нее и на природу потому только, что у тебя не все получается так, как бы ты хотел, не значит ли озлобиться на самого себя? Ты сам разве не частица жизни, природы?

Он знал такое за собой: не выходит, не получается задуманное — и тянет на размышления, чувствует потребность пофилософствовать. И еще в одном случае: когда бездорожье и никуда не поедешь, не видишь своими глазами, что там, на периферии. А в обычной, повседневной круговерти подобных желаний не возникало.

Вспомнились слова секретаря: «…против тебя брожение… называют капиталистом, эксплуататором». Капиталист! Эксплуататор!

Он повернулся к шоферу, спросил, есть ли в Болгарии капиталисты.

— С капиталистами у нас покончено, — не раздумывая ответил парень.

— Ясно.

— Но часть из них сменила шкуру, опустилась до мещанства. Мещанина по закону трудно прижать. Хочешь с ним покончить — хватай за горло, да покрепче, не то вывернется… Они скользкие… как пиявки.