Гюнтер Грасс - Том 3. Кошки-мышки. Под местным наркозом. Из дневника улитки

Что вы еще хотели бы узнать, дети? — Фриц Герсон перестал наблюдать за процессом спаривания виноградных улиток. Его семья ждала документов на въезд в Палестину. Их должна была прислать из Тель-Авива Ева Герсон, которая выехала сразу после получения аттестата зрелости.

Как эти сестры живут врозь. Как Меланхолия и Утопия пишут друг другу письма. Как они оскорбляют друг друга, называя Первопричиной. Как они любят друг друга и не находят слов. Как я читаю в Иерусалиме старые письма и мне ничего не говорят фотографии.

После того как его ученик забросил виноградных улиток, Скептик прервал свои размышления и занялся полезным делом: он помогал при отправке детей в Англию. В мае Вольный город покинули 74, в июле 6, потом 16 детей. Когда 23 августа 1939 года (за неделю до начала войны) в Англию уехали еще 26 детей, газета синагогальной общины писала: «…оставайтесь и там, в обширном мире, верными сынами еврейского народа, чьим страданиям вы обязаны тем, что смогли вырваться в этот мир…»

— А там им тоже надо было ходить в школу?

— И они все скоро выучили английский?

— А их родители?

— Что с ними сталось?

Лишь немногие из сотни с лишним детей увиделись со своими родителями. Несколько дней тому назад в поездке по избирательным округам Падерборн, Мешеде, Швельм и Эннепеталь меня сопровождал один английский журналист, который готовил корреспонденцию для «Обсервера». Сидя в нашем микроавтобусе после осмотра завода «Штокей и Шмиц», он вскользь дал понять, что он (как и я) вырос в Данциге и (как и я) встретил войну почти двенадцатилетним мальчиком. Английскому журналисту было столько лет, сколько сейчас вам, Франц и Рауль, когда он в одной из четырех групп детей покидал Данциг, Штудиенасессора Отта (по кличке Скептик) он не помнил. Но город — остроконечные крыши, церкви, улицы, террасы вдоль фасадов, колокольный перезвон, чайки на льдинах и на стоячей воде — остался в памяти светотенью, давно заброшенной игрушкой. — Вы еще слушаете?

— Ну вот, дела наши идут так. В каждом городке что-нибудь да вылезет. В Мешеде один штудиенрат — нацист. А в Эннепетале, играя в скат…

Приезжая домой со своей дорожной сумкой и увернувшись от прямого ответа на вопрос Анны «Как все прошло?», я вижу вас, сидящих как завороженные перед телевизором.

Лаура ждет четвероногое чудо, Бруно — автомашину какой-то определенной марки, Рауль вот-вот ускачет, Франц гримасничает.

Четверо детей, каждый со своей повадкой, порой переменчивой.

Молитва сразу после распятия, перед Преображением. А вы смотрите: заторы на автостраде. Сообщения об «Аполлоне». Регулярно Вьетнам. Реклама, захлебывающаяся от счастья. Открытие ярмарки-распродажи домашней утвари. Пейзаж как фон. Пьеса с участием собаки. Вздутые животы африканских детей. Гибель рыбы в Рейне. Комментаторы, подводящие итоги еще не законченных процессов. Кто-то грустный играет на гитаре. Комики Дик и Дооф (Толстый и Глупый). Студенты и полицейские. Веселые епископы, безошибочно говорящие невпопад. Советы по выбору профессии и еще кое-что.

Как только я пытаюсь объяснить что-то (изображенное на экране), вы, все четверо, слушаете каждый на свой лад или вообще не слушаете или слышите совсем другое.

Я стараюсь говорить просто (образами), по возможности доходчиво для каждого, в особенности для Лауры.

Вы, все четверо, проявляете терпение, когда я начинаю путаться во множестве деталей и исключений, с которыми надо считаться: «…потому что зенитные орудия не только британского или советского происхождения, но и из Швейцарии…»

И как раз в середине все более закручивающейся фразы наступает время Бонанзы, Флиппера, Песочного человечка (ТВ — ГДР)…

— А можно нам?

— Сейчас начнется.

— Смотри с нами.

— А потом можешь рассказывать о Биафре, и вообще.

Улитка не останавливается перед порогами. (Не надо сейчас педагогических поисков глубинных причин.) Сблизиться постепенно: пойти и посмотреть, что поделывает сирень перед домом: она уже отцветает. Анна опять спрашивает: «Ну, как все прошло?»

Как обычно, клочковато. Над Мешеде нависает стоивший 7 миллионов бенедиктинский монастырь из бетона. Эннепе — это речушка. Драуцбург шлет привет. Да, каждый вечер битком набито.

Постоянно одни и те же вопросы. Увеличение золотого паритета марки, предварительное содержание под стражей, ликвидация капитализма. Заводы Хонзеля — алюминий — осматривать нам не разрешили. (Никакой предвыборной борьбы на заводе.) Зато в Эсло побывали у забавного чудака. Делает инструменты, например ломы, в настоящей старинной кузнице. Нет, еще не охрип. Что еще-то было. Играл в скат в Эннепетале, в отеле «Вайде». Осторожно играют наши: выиграл какую-то мелочь.

Я спрашиваю только о том, о чем можно рассказать. «А что тут у вас было? Как Рауль? Есть письма из Праги?» — Анна хочет знать больше, все: «А в Кёльне? Как было с Берцелем?»

Точно не знаю. А следовало бы знать, что он и как. Вдруг мне стало противно оттого, что он сидит так близко. Но я ведь знал, что он скользкий, его не ухватишь. Все равно что собирать шарики ртути на ковре. Или сосать леденец — сколько ни соси, не уменьшается, словно покрыт непроницаемой пленкой. Нет, никакого сопротивления. С него все стекает. Будто состоит не из плоти, но подбит какой-то взвесью. Даже когда думаешь, что знаешь его по телеэкрану, и считаешь, что у тебя к нему иммунитет, твоя рубашка вдруг прилипает к телу, когда так близко разом дышит тебе в лицо все то, что годами гнило, загнивало и прогнивало, затхлое и все-таки пускаемое в ход: ханжеские, освящающие любое мошенничество жесты, пустое достоинство, слушающее лишь самое себя, ловкая, использующая малейшее свое преимущество хитрость, казуистическое заговаривание фактов — всегда из-за угла, всегда прикрывая наглую ложь полуправдой, невыразительное и перегруженное деталями, — когда все это вдруг оказывается рядом с тобой, да еще покрыто горным загаром и дышит на тебя, мешая тебе дышать, когда хочется кричать, требуя воздуха, тазика, потому что… — Я был не на высоте. Не сумел, не справился. Как ни близко он сидел, но вчера в Кельне, да еще при телесъемках, когда важно было победить, уменьшить влияние «черных», мне нельзя было прилюдно кривиться от отвращения.

Будь он противник, а не эрзац. Будь он четко очерчен, а не расплывчат. Будь он личность, а не отражение чего-то. Но он существует только иносказательно. Даже утверждая, что он христианский демократ, я должен был бы уточнить, что он таковым кажется. Поскольку он не хочет слыть консервативным, а для реакционера ему не хватает упорства, его делают кем-то. Не он себя делает, а кто-то или что-то его делает. Смотря по тому, чего требуют чьи-то интересы. Что стоит на повестке дня. Держится он всегда естественно. Его образ действий сделал его имя нарицательным; говорят: тот-то барцелит, ведет себя по-барцельски, это какое-то барцельство. Его можно использовать. Например, Штраус (которого использовать нельзя) сидит в нем и превращает его в эдакого Штрауцеля. Поскольку он не сущ, а лишь кажется сущим, он слывет дельным, хитрым, усердным, компетентным, поворотливым. Это не противник, дети, с которым приходится считаться; он — средство, стремящееся достичь власти, но применение найдет лишь как средство достижения власти. — Нет, тревожит не то, что Райнер Кандидус Барцель клевещет на противников, тревожит всеобщее желание, чтобы он клеветал. Причем он вовсе не хочет этого; клевета на противника (как всеобщая потребность) использует его в своих целях.