Гюнтер Грасс - Том 3. Кошки-мышки. Под местным наркозом. Из дневника улитки

Позже в тюбингском отделении движения противников атомной смерти, вероятно, произошел раскол, так как в него входили группы, политически взаимоисключающие друг друга. Цель была смазана, сопричастность уже не грела: Аугст опять остался один на один с собой. (Теперь он уже дипломированный аптекарь. В шестьдесят первом, в возрасте сорока восьми лет, он закончил фармацевтический факультет.)

Неправда, что все улитки передвигаются одинаково медленно. С помощью циркуля, найденного им в железном хламе Штоммы, Скептик начал замерять их дистанции.

— Смеялся ваш муж, хотя бы иногда?

— Никогда!

— Но ироничным бывал.

— И даже циничным.

— Верно. Иногда даже пылал сарказмом.

— Только смеяться совсем не умел.

— Оттого и был циником.

— И часто задевал чувства других людей.

— Даже не желая этого.

Студентке, сидевшей на том церковном празднике рядом с ним, Аугст показал бутылочку, после того как выпил ее содержимое. Последняя, сказанная им (без микрофона) фраза была: «Это цианистый калий, милая барышня».

— Но в саду он работал с удовольствием.

— Только сеял и сажал.

— А полоть сорняки предоставлял нам.

— Но в грибах он в самом деле знал толк.

— В воскресные дни мы ходили по грибы всей семьей.

— Он даже где-то преподавал: «Виды грибов».

— Соседи всегда советовались с ним: показывали, что нашли.

— Мы тоже вечером ели собранные днем грибы.

(Не только лисички, вкуснейшие моховики, осенние опята и свинушки в октябре. Нежные дождевики, подберезовики, зеленушки и маслята.) Мы все ненадолго умолкаем.

— Нужно благодарить судьбу, — сказала фрау Аугст, — что он в довершение всего не взял нас с собой.

И декан Нётлинг сказал у могилы:

— Поэтому я рад, что в этот час вы сами подсказали мне слова из 23-го псалма, этого гимна сильной и прочной вере.

Да, Рауль, он был терпимым отцом: помог старшим сыновьям, не желавшим служить в армии, написать обоснование отказа: как пацифист, и вообще со знанием дела. — Только смеяться от души он не умел.

Когда Скептик замерил циркулем все расстояния и отрезки пути, он начертил в своем дневнике таблицы. Ничего нового в этом не было, ибо египетские иероглифы свидетельствуют: еще во времена фараонов в дельте Нила обычным времяпрепровождением были улиточьи бега…

В каком бы отеле я ни останавливался: «Бергишер Хоф» или «Бургграфен», «Цум Гутенберг» или «Хаймер», в привокзальном «Гогенцоллерн» или в загородном «Люнен»…

Мои гостиничные номера похожи друг на друга.

И ключи от них перепутались.

(Комната номер тридцать два осталась в памяти: узкая нора с форточкой, водослив за стенкой рокочет, словно поет арии.)

И хлебные крошки в постели, и кузнечики на туго набитой подушке, что поджидают тебя и грустно красуются в «Саротти».

Но хотя бы есть в наличии пена для ванн и витаминизированный шампунь: купание в лопающейся пене снимает усталость и залечивает раны от диспутов. Меняющийся вид из окна: глубокие, как колодец, дворы, парковые домики, привокзальные площади, склады, строительные площадки, железнодорожные пути, городской парк, реставрированный старинный центр: лебеди и гонтовые кровли, как в проспекте (поздняя готика, загаженная голубями.)

Ранним утром особенно шумно, когда начинают работу трамваи, мусоровозы, кашляющие повара, бодрые пневматические молотки. (Лишь изредка петушиный крик; а на рассвете где-то не заводится мотоцикл.)

Если бы у меня была оценочная шкала, я бы мог (как Скептик) вести таблицы.

Если бы я мог как-то классифицировать декоративные детали гостиничных номеров: акварели местных художников, изображающие городские ворота и старинные дома с высокими фронтонами; вручную раскрашенные лекарственные растения: пушистая наперстянка или цветы мальвы для грудного чая (от кашля); а также эстампы: Дюрер, Ван Гог, Пауль Клее — и веселые жанровые картинки с бродягами кисти некоего художника по имени Хуммель.

Для моей таблицы мне бы следовало свериться с компасом; ибо откуда мне знать, когда я лежу головой к востоку…

И где я что забыл: многократно зубную щетку, фломастеры и шариковые ручки, носки, брошюры, адреса, но никогда — курево. Твердое намерение запомнить обои.

(Надо было брать с собой по кусочку.)

Придумать такой рисунок для обоев: мост к острову Фемарн на Балтике, развязка автобана во Франкфурте, разбросанные там и сям аэродромы, свалки, автостоянки — и на этом мифологическом фоне ползут, бесконечно повторяясь, целые полчища слизней.

Где я сказал: аминь.

Где я хотел вылезти из кожи.

Где я ругался на чем свет стоит, потому что отопление — дело было в мае — не отключалось.

Сколько раз (где бы я ни был) мои записи, засунутые мной в книгу Ветхого и Нового завета — рядом с телефоном — о Скептике и Аугсте, о реформе уголовного права, об отточенной полемике, признания, касающиеся меня лично (какой я есть и что мне приписывается), наутро (они всегда оказывались на странице, посвященной Иову) казались мне поверхностными. И того не хватает, и этого.

Что поглощают ковровые покрытия на полу.

Что делает гостиничные комнаты столь звукопроницаемыми и похожими на могилу.

Что не включается в гостиничный счет.

Чего там нет.

Просыпаясь, не понимаешь, где находишься. Потом выяснится: узнаешь из газет за завтраком; он везде одинаков — жидкое яйцо в бокале.

В сомнительных случаях, дети, писатель — всего лишь измеритель вони. Той самой, что зовется хлевным духом. Возвращаюсь из Вердена, Клоппенбурга, Оснабрюка, Люнена. Колокола сзывают к вечерней службе. В конце дня нужно еще заехать в гимназию братьев Шолль. По моей классификации: вонь католическая. (Это было 29 августа, за месяц до выборов.)

Ибо на этот раз я не привез с собой ничего, кроме запахов, учуянных моим носом: везде — не только в нарядных особнячках, то открыто глядящих на улицу, то кокетливо прячущихся в зарослях лаванды, тут подчеркнуто холодноватых, там уютно утопающих в зелени, но и рядом с ними и вообще повсюду стоит вонь, потому что и здесь, и там, и по соседству в подвалах лежат трупы, захоронения которых, трижды замятые и семь раз подсчитанные, уже никаким нюхом не учуять, потому что не только в сводчатых подвалах старых зданий, но и подо всеми без исключения только что заселенными новостройками исходно закопаны трупы, распространяющие нечто густое, как тесто, и тем не менее называемое производственным микроклиматом: множественная вонь, которая лишь в местах особо высокой концентрации отмечается манометрами как избыточное давление.

Нет, дети. Это не взрывчатка. Поскольку каждый знает, что в любом подвале что-то хранится, способствуя улучшению общего микроклимата, все условились исходить из наличия каких-то трупов как из факта, то есть говорить уже не о трупах, а о некоей данности, с которой придется считаться каждому, кто начнет копаться в чужих подвалах.