Гюнтер Грасс - Том 3. Кошки-мышки. Под местным наркозом. Из дневника улитки

Как только копер начинает долбить асфальт в семь утра, обрывая мой сон (и рождающиеся во время сна мысли для будущих диспутов), я записываю в Бонне, хотя мои вещи уже уложены в сумку: почему Вилли медлит; чего недостает Эмке, а у Эпплера в избытке.

Застрявшее в памяти от поездок:

В Херне микрофон перед воротами шахты не работал. В Люнене пришло больше школьников, чем избирателей. Когда я после затянувшегося диспута и множества кружек выпитого пива ехал с нашим кандидатом Лемпом из Фехты в Клоппенбург, я не выдержал, попросил Лемпа остановиться по малой нужде и, пока справлял ее на опушке типичного южноольденбургского низкорослого леса, сочинил нескончаемо длинную филиппику барцелевидным политикам в возрасте сорока с гаком:

ваши речи, скользкие, как жидкое мыло,

ваши очки, бегающие из стороны в сторону,

ваши католические косые взгляды на злачные места,

ваша старательная серость,

ваш не облагаемый налогом загар горнолыжников,

ваша гермафродитная самодостаточность,

ваша индифферентность гермафродитов…

(Намеренно ли Скептик привел в качестве примера виноградную улитку? Теперь, глядя через лупу, он убедился в реалистичности своей утопии: мужское и женское начала взаимно уподобляются. Одно не нуждается в другом. Скептик заполняет свои таблицы: этапы пути, ведущего к счастью.)

— Что ты все пишешь и пишешь? Только и знаешь, что писать. А о лошадках и моих кроликах ты тоже пишешь? Или только о своей СДПГ? Не пора ли наконец кончить?

Послушай, дочка. Все время и везде. Я пишу, даже когда выступаю-слушаю-отвечаю.

Я пишу, когда жую шницель, хожу по гравию, когда обливаюсь потом, зажатый в толпе, когда молчу, стоя перед враждебно скандирующим залом, когда варю бобы с копченым окороком, когда воображаю себя где-то еще…

На металлургическом заводе в Оберхаузене во время выпуска металла из летки, между башнями химического комбината «Вакер», в стекляшке-автомате, выплевывающем бутылочки с острой приправой, и в Дортмунде, пока члены производственного совета ждут, когда осядет пена в литровых кружках с пивом, я записываю все, что могу успеть.

Часто только прилагательные: клевый-чеканутый-тормозной.

Или начала фраз: молодой человек, четыре года назад в Клоппенбурге бросавший в меня яйца, просит задним числом извинить его, так как…

Когда в Оснабрюке я пил кофе с членами инициативной группы избирателей и против меня сидел карикатурист Фриц Вольф, я понял, почему меланхолия ищет спасения в юморе…

Или у Лео Бауэра: пока он рассказывал мне свою жизнь, я понял, глядя на его спокойное лицо, под которым бурлит лава, значение слов «одиночное заключение», ибо его язва желудка, приобретенная в Сибири…

(Ты права, Лаура: часто я пишу только для того, чтобы доказать самому себе, что я существую и что это именно я пишу слова на бумажках, которые потом пускаю по ветру.)

И когда рейс откладывается, и когда хочу побороть усталость, и плавая на спине, и отгородившись общим шумом, и счищая шкурку с луковицы, и рисуя себе, как Скептик пытается на своем тюфяке слиться с женщиной, всегда и везде, даже если я оскорблен и вынужден смолчать, я записываю разные слова.

То, что осталось незаписанным.

Фразы, засевшие в мозгу, преследуют меня,

не отстают и требуют, чтобы их напечатали.

Цех холодной прокатки, втиснутый в долину: все тоньше листовое железо.

Я пишу на мокрых от дождя сланцевых крышах, в дождевых лужах на транспортерной ленте: Я. Я. Я.

Даже если я сейчас еду в Тюбинген и, направляясь к Аугсту, должен еще заглянуть в подвал к Скептику, я имею в виду себя, как всегда, так и сейчас, когда поверяю бумаге эти строки или описываю огороды под Брухзалем (выращивание спаржи), я пишу об одном и том же: о нашем спертом воздухе, о нашей вони.

Скептик продел шнурок и повесил лупу на шею: его и мои таблицы.

— К ужину мы накрыли, имея и вас в виду, — сказала фрау Аугст. — Вы не причиняете нам никаких лишних хлопот.

Заехав на часок к Нётлингу — чтобы выяснить, в каких случаях прибегают к псалму 23, — я вернулся на Венделинштрассе.

Согласен, Рауль, ты имеешь полное право сказать: «Уж лучше дрессировать блох»; но я остаюсь при своем: когда штудиенасессору Герману Отту по политическим причинам пришлось укрыться в подвале неотесанного и добродушного торговца велосипедами, то он возродил улиточьи бега (развлечение египетских феллахов и израильских рабов в эпоху фараонов) и превратил их в особый вид спорта. Он устраивал в подвале состязания одновозрастных и разновозрастных улиток. Это игра, за которой можно наблюдать молча. Часто улитки застревали на дистанции, и их приходилось (мысленно) подгонять. Игра, противоречащая времени и его шуму.

В доме на Венделинштрассе у меня почти невольно вырвался вопрос: насколько глубоко интересовался Аугст грибами, собирал ли он их систематически, составлял ли таблицы; ведь и Скептик заносил в таблицы результаты улиточьих бегов.

У него всегда было в достатке зрелых и юных кирпично-красных дорожных улиток, обычных полевых улиток, больших червеобразных улиток, равно как и листовых, шаровидных и ленточных улиток с домиком одного и того же возраста. Было с кем добиваться наивысших показателей. Поскольку виноградные улитки живут не только в виноградниках, Лизбет Штомма принесла с кладбищ полдюжины экземпляров и этого достойного вида.

Площадь столешницы, метр двадцать на восемьдесят, была достаточной для того, чтобы улитки-разрядницы могли тренироваться в беге на короткие, средние и дальние дистанции, а впоследствии и в особенно увлекательном беге с препятствиями, которые вызвали бы азарт даже у Аугста, хотя и против его воли.

Не скажу, что улитки сразу же подчинились новым требованиям. Поначалу они разбредались во все стороны, у края столешницы не желали поворачивать обратно, застывали на месте, как это принято у моллюсков. Чтобы им помочь, Скептик дотрагивался до глазных щупалец, выжидал, пока улитка втянет или (слизень) укоротит их, приподнимал и поворачивал обратно. Делал он это, осторожно сжимая улиток пальцами с боков, и никогда не повреждал ползательную подошву. Это Скептик умел: обращаться с улитками решительно и в то же время деликатно.

Мне следовало бы пригласить Аугста принять участие в этой игре; ибо даже Лизбет Штомма, глухая ко всему, равнодушная и бесчувственная как в половом, так и во всех остальных проявлениях плоти, участвовала в ней и обращалась с улитками деликатно, как Скептик. Удивительно, что щупальца после прикосновения Лизбет втягивались намного медленнее, а то и почти или вовсе не втягивались. Скептик отметил у них эту странную потерю чувствительности. (Между немой Лизбет и улитками явно существовало взаимопонимание.)