Гюнтер Грасс - Том 3. Кошки-мышки. Под местным наркозом. Из дневника улитки

— Что это такое?

— Это оттого, что ты пишешь книги?

— Тебе очень больно?

— Это как эсдэпэгэ?

— А мы?

— Мы тоже уже можем это получить?

Поскольку краткие тезисы к моему докладу о Дюрере внесены в мой дневник между заметками, которые касаются Германа Отта, или Скептика, сохраняют ваши и мои восклицания, пытаются постоянно фиксировать способы передвижения улиток и коллекционировать в сокращенных формулах особенности предвыборной борьбы, то постепенно все больше и больше в гербе Меланхолии сходятся Скептик в своем подвале, вы, подрастающие дети, Анна и я; и вот уже я сам себе начинаю казаться мудро важным; и вот уже вы целое воскресенье играете в грусть и в «Ничего же не случилось!»; и вот уже Анна ходит с блуждающим взглядом; и вот уже дюреровская штриховка обложным дождем закрывает горизонт; и вот уже над прогрессом нависает угроза застоя; и вот уже улитка проторила дорогу к гравюре: рукопись доклада, который мне, благодаря загодя данному мне д-ром Глязером сроку, предстоит делать через два года, разрастается в дневник улитки.

Имейте терпение, мои записи делаются в дороге. Так как в мыслях, словах и делах даже в самолете я принципиально пребываю на земле и летаю лишь в переносном смысле, никому не удается, даже в условиях предвыборной борьбы, поторопить меня или отдельные мои части. Поэтому я прошу вас не прибегать к выкрикам типа «Быстрее!» или «Да прыгай же!». Я хочу разговаривать с вами окольными (обходными) путями: иной раз вне себя и оскорбленно, порой беря свои слова обратно и снимая обвинения, то и дело завираясь, пока все не становится правдоподобным. Кое о чем мне хотелось бы основательно умолчать. Ту или иную часть от части события я предвосхищаю, тогда как другая часть произойдет только позднее, да и то лишь частично. Так что, если моя фраза извивается, мало-помалу омолаживается, вы не дергайтесь, не кусайте ногти. Поверьте, нет ничего более тягостного, чем достижение цели прямиком. У нас ведь есть время. Да, это-то у нас есть: вдосталь времени.

На обед у нас потроха — вчера, после возвращения из Клеве, пока я обезжиривал и снова уточнял свою речь для Кастроп-Раукселя, они с тмином и помидорами четыре часа томились на маленьком огне. Потом добавляется чеснок. Анна и я любим это; пусть дети тоже полюбят. Коровьи желудки вяло свисают с крюков у мясника, их покупают разве что для собак: рубец похож на застиранные мохнатые полотенца.

Нарезаны кусочками длиной с большой палец.

И вот они в кастрюле под клубами пара.

Перебранка потоплена теперь в супе.

Франц-Рауль-Лаура-Бруно. Узел, завязанный в нашей постели, — все вокруг него вертится. Ракета вздымается четырьмя ступенями, пока потрошиное варево покрывается пленкой — его надо помешивать.

Привычно перебивают друг друга.

Нет кнопки, чтобы выключить этот тон.

В ходу только язык жестов.

Слишком громко и одновременно — потому что никто не первый и первым был каждый, нет первого и нет последнего — над потрохами и пролитой водой раздается многоголосый крик: «Тащи скорее тряпку!»

Теперь семья трепыхается за не покрытым скатертью столом и уже не в силах отделить друг от друга голоса, это густое сплетенье, не может отделить причину — в разлитой ли воде дело? — от следствия, от потрохов, опять выбегающих через край. Внезапно дошло:

— Свинья!

— Сам свинья!

— От свиньи и слышу!

— А ты — всем свиньям свинья!

(Никто не усвоил мягкого произношения Анны — все унаследовали выговор отца.)

Бах. Трах. Рык. Рев.

Гармония — или желание мирно поесть потрохов и вспомнить прежние потрошиные трапезы, когда кастрюля начисто опорожнялась, словно мы с друзьями тихо заедаем свои беды — пацифистские коровы…

Где возникают войны?

Как называют несчастья?

Кому охота ездить, раз дома?..

(И ведь не со зла или из прихоти, а только потому, что стакан был мал для воды или жажда была сильнее и что потроха кипели в кастрюле: вот они, причины.)

— Так. А теперь пусть Лаура говорит.

— Сперва Лаура, потом Бруно.

— А куда ты завтра опять собираешься?

— В Кастроп-Рауксель.

— А что ты там будешь делать?

— Речи говорить.

— Опять про эсдэпэгэ?

— Все только начинается.

— А что ты привезешь?

— Частично себя…

…и вопрос, почему все вспучивается. (Что всплывает с потрохами и обкладывает нёбо жиром.)

А иной раз, дети, за едой или когда из телевизора вылетает какое-нибудь слово (о Биафре), я слышу вопрос Франца или Рауля о евреях.

— А что с ними такое было?

Вы замечаете, что, когда я объясняю что-нибудь вкратце, я запинаюсь. Не попадаю в игольное ушко и начинаю болтать. Потому что было вот это, а перед этим то и в это же время вот что, после чего еще и то…

Я пытаюсь разрежать заросли фактов быстрее, чем они вырастают. Пробивать лунки во льду, не давая им затянуться. Не сшивать разрыва. Не допускать прыжков, с помощью которых можно с легкостью оторваться от истории, этой обжитой улитками местности.

— Сколько же точно их было?

— А как их сосчитали?

Было ошибкой называть вам конечный результат, многозначное число. Было ошибкой обозначать в цифрах самый механизм, ибо превосходно отлаженный процесс убийства пробуждает любопытство к техническим деталям и вызывает вопросы о сбоях.

— А всегда получалось как надо?

— И что это был за газ?

Фотоальбомы и документы. Антифашистские памятники, построенные в сталинском стиле. Символы покаяния и недели братства. Накатанные слова примирения. Чистящие средства и ширпотребная лирика: «Когда ночь нависла над Германией…»

А теперь я расскажу вам (пока длится предвыборная борьба и Кизингер еще канцлер), как это происходило у нас дома, медленно и неторопливо, среди бела дня. Подготовка всеобщего преступления началась во многих местах одновременно, хотя и не одинаково быстро; в Данциге, до войны не принадлежавшем к Германской империи, события замедлились — это надо в другой раз описать…

О горах очков, потому что это наглядно?

О золотых зубах, потому что это весомо?

Об одиночках и их причудах, потому что многозначные числа не производят впечатления?

О результатах и спорах позади запятой?

Нет, дети.

Только о привыкании в его миролюбивом воскресном убранстве.

Верно: вы неповинны. И я, достаточно поздно родившийся, тоже считаюсь незапятнанным. Но только если я хотел бы забыть, а вы не хотели бы знать, как постепенно приходили к тому, к чему пришли, нас могут настичь простые слова: вина и позор. Их тоже, этих двух неотступных улиток, не остановишь.

Как вы знаете, я родился в Вольном городе Данциге, который после первой мировой войны был отторгнут от Германского рейха и вместе с окрестными районами был под мандатом Лиги Наций.