Хуан Хименес - Испанцы трех миров

Если кто-то говорит: «Я сделал нечто удивительное», это означает — свалял дурака.

Недостатки, как удачу, не ищут, их находят.

В жизни — всегда сегодня, в искусстве — всегда вчерашнее завтра.

У дикой розы природный аристократизм, у садовой — искусственный.

Поэзия — нагота и не признает моду.

Единственно ценное в мире моды — тот, кто ее создает.

Север дисциплинирует южан.

Лень… бросать работу.

Стиль — тропинка в поле, течение в реке, нить в лабиринте.

Красивой женщине прощают все, кроме красоты; настоящему мужчине — все, кроме мужества. Не прощают, но лишить не могут.

Христианин не признает иного рая, кроме своего; ему нравится свой. Но удивительно, что он не признает и другого ада ни для себя, ни для других. Ему нравится свой.

Скверно, что унять житейских червей могут лишь могильные.

Достоевский не читал Достоевского до того, как стал Достоевским. Он жил по-достоевски, и эти потемки были его лучшими книгами.

Леонардо, эта улыбка женщины — не мелодия ли тишины на ее губах?

Стравинский. За две песеты слышите собственную музыку кларнета, как воду родника.

Если разделить написанное мной на две части — написанное только для себя и написанное для всех, написанное для себя в конце концов дойдет до всех, а написанное для всех останется только мне.

Что думают обо мне люди старше меня, ничем не интересней, чем моя спина, которую я не вижу.

Одним нравится хорошее, другим плохое, а третьим — то, что они считают хорошим, и эти хуже всех, поскольку уверены, что обладают вкусом.

Как убежденно дураки порют чушь!

Плебейство — явный порок, аристократизм — тайный.

Легкость «трудного» автора бесценна, трудности «легкого» гроша не стоят. «Легких» утомляет труд, «трудных» — легкость.

Как бы люди ни смеялись, будьте уверены — им есть о чем плакать.

Призрак гонят его именем.

Надменный не ценит жертву, смиренный переоценивает.

Счастлив, кто может спокойно сознавать, что он несчастлив.

Какая пытка — не проникнуть в тайну, зная, что она есть.

Хорошо говорить о боли, зная, что она не вернется!

Научимся у нашей мечты видеть жизнь! Для начала.

Моя чувственность — это луг, где пасется моя тоска.

Не замечали, как в детских голосах порой тоскуют материнские отголоски?

Уважайте собственные тайны.

Голубь знать не знает, что он Дух Святой, а девственная плева — что она невинность.

Если бы встретились Христос и Будда, уверен, они сошлись бы в поединке. Какое облегчение для человечества!

В чем я завидую Богу, так это в его вездесущности.

Я никогда не был сторонником смертной казни. Сейчас, в 1936-м, в мои 54 года и при моих 540 обманах я думаю, что ее надо сохранить для шпиков и доносчиков, худших и губительнейших червей на человеческом древе.

Родина — и мать, и дочь. Она дарит нам жизнь и растит нас, а мы растим ее, оберегая руками заботы, любви и мысли.

Каждое утро мы восстаем из могилы.

Когда Бог говорит тихо — он истинный, громыхая — он лжет.

Любовь — это небо, которое осыпается песком.

Принято думать, что рефлексия губит чувство. Нет, оно хорошо умеет защищаться от рассудка, как женщина от мужчины, и держать его в рамках.

Сон разума плодит чудовищ, его бессонница — мертвечину.

Холод не мерзнет.

Разум не руководит инстинктом, он его разгадывает.

Совершенство коренится в подсознании и растет наугад, как цветы.

В поэзии прямая дорога далеко не заведет. Наоборот, путь ведет темными закоулками.

Когда поэзия слишком оптимистична, в мире неладно.

Письмо — фиксация речи, писать — то же самое, что конспектировать музыку. Не существует ни стихов, ни прозы.

Кто пишет как говорит, со временем опередит того, кто говорит как пишет.

Красноречие? Когда поэзия спотыкается, она делает курбет.

Я отдал бы лучшую часть написанного за то, чтобы не писать остального.

Одно могу сказать с гордостью: девяносто девять раз, когда меня подстерегал успех, я в сотый раз говорил ему «прочь».

Есть два рода людей: одни оберегают свою тайну, другие не скрывают. Первые живут тайной, вторые — вопреки ей.

Должно быть, я высокомерней тайны, которая меня окружает; ей так и не удалось сказать мне то, что я мог бы услышать и понять.

Орбита, по которой движемся, — это ноль: линия и пустота. И мы чертим этот ноль ежеминутно, ежечасно, ежедневно. Неверный шаг — и ноль становится могилой.

Вульгарность: пианино в саду, электричество в полдень, золоченая трость, «пи-пи» вместо «помочиться» и т. п.

В современном доме только два уголка природы, два целебных убежища — женщина и огонь.

Если ребенку кажешься старым — ты стар, если женщине кажешься моложавым — ты стар, если сам не знаешь, стар ты или молод, — ты стар. Но чтобы состариться, будь молодым.

Проси, когда вправе приказывать.

Все написанное мной — лишь черновик того, что я хотел бы выразить. Напор моей жизни был таким, что разум, мой высокий и крепкий мол, не мог справиться с приливом, и волны раз за разом захлестывали его и просачивались в мельчайшие трещины. И я знаю, что в их трудах — как и в моей жизни, в их водовороте много пены, и утешаюсь тем, что пена радужна, завораживает, что это всплески моря.

Мне снилось, что я умер. И, мертвому, мне снится, что воскресаю, но не хватает сил. И снится, что сон этот вечен.

Останься в одиночестве, как вода в опустелом саду праздничным вечером: не покидая сада, она покоит в себе праздник и запустенье, и все остальное.

Любой звук, самый нежный и самый звонкий, только грубое подражание тишине.

Лучшие рисовальщики — тень и песок.

Порой мне кажется, что всю жизнь я только и делал что подкладывал вату под молот смерти.

Лебедь — белый отзвук смолкшего соловья.

Я вернусь в никуда, женщина, словно в наш угол после долгих блужданий по чужбине.

Все сокровенное в жизни кратко. Если бы влюбленность, молитва, вдохновение тянулись и тянулись, они бы мертвели, сникали и не были ни откровением, ни жизнью.

Нравственность в искусстве — это краткость.

Валье (тогда его звали Валье; дон Рамон Мариа, Валье-Инклан, дон Рамон — все это позже) выступает в «Испано-Американском обозрении», декламируя александрийские длинноты стихов о Сиде парнасца Рубена Дарио. Я, семнадцатилетний юнец в серой крылатке и черном котелке, вхожу за моим чичероне Франсиско Вильяэспесой, крикливо упакованным à la Д’Аннунцио. Узкая комната с длинным столом из некрашеной сосны, который почти не оставил места для стульев всех фасонов и размеров и, само собой, для зрителей. Десять-пятнадцать человек приткнулись кто как мог (кто теперь их помнит, умерших или далеких?). Тесно, грязно, неуютно. Единственно радуют глаз этикетки бесчисленных бутылок. Рубен Дарио раз за разом требует виски с содовой и коньяк «Мартель». Публика избранная, но я смотрю лишь на безмолвного Рубена Дарио — лысеющий, редкоусый, обмякший, вялый, потерянный; Валье-Инклан с лоснистой гривой и длинной проволочной бородой, в круглых очках с толстыми стеклами, в кофейном пиджаке, шляпе цвета песочного дыма и панталонах в черную и белую клетку, весь потертый, невзрачный. Рубен Дарио слепит дипломатическим лоском, у Валье-Инклана неистребимо похоронный вид тусклого неудачника. Рубен Дарио, мучнистый, сдобный, изредка роняет «изумительно» и улыбается едва заметно, скорее монгольскими глазками, чем стиснутыми губами. Валье, плоский, отвесный, бесплотный, читает, широко улыбается, говорит, улыбается, кричит, улыбается, гримасничает, улыбается, срывается с места, улыбается, мечется, спотыкается, окончательно теряет голову, выбегает, вбегает, улыбается, выходит. Остальные следом. На ходу привычно и благоговейно на все лады вполголоса повторяют: «Восхитительно, изумительно». «Изумительно» — ключевое слово той поры; другое с обратным знаком — «скудоумно». Этими двумя словами исчерпывается модернистская критика. Изумителен Рубен Дарио; скудоумен, например, Эчегарай. Действительно, парнасская поэма Рубена Дарио, которую декламировал, путая «с» и «з», Валье, по-своему восхитительна, что бы ни говорили впредь скудоумцы, и мы заучиваем ее как дань Рубену Дарио и краткому расцвету наших общих испано-американских надежд: