Харри Мулиш - Расплата

Скользя и раскачиваясь, мчались они в свете звезд и минут за десять добрались по безлюдным улицам до Харлема. Снег хрустел под колесами, но тишина стояла такая, что даже треск мотора не мог ее нарушить. Впервые в жизни Антон ехал на велосипеде с мотором. Несмотря на холод, ему приходилось прилагать усилия, чтобы не заснуть. Было светло, но, в то же время, темно. Прямо перед собой он видел шею немца: полоску кожи, поросшей короткими темными волосами, между воротом шинели и сталью каски. И Антон вспомнил о том, что случилось год назад, в бассейне. В определенный час все должны были убраться оттуда и освободить помещение для солдат вермахта, но Антон так долго копался в своей кабинке, что не успел выйти вовремя. Он слышал, как по улице, грохоча сапогами, с пением приближается колонна солдат. Хей-ли, хей-ло, хей-ла! Солдаты с шумом ворвались в притихшую раздевалку — топая, смеясь, гогоча. Двери кабинок не хлопали: они раздевались в общем отделении; минутой позже босые ноги зашлепали в сторону бассейна. Когда все стихло, он решился выйти. В конце длинного коридора между кабинками, за стеклянной дверью, он увидел их — вдруг, словно по волшебству, превратившихся в людей, в обычных мужчин: голые белые тела с коричневыми лицами и шеями и по локоть загоревшими руками. Он бросился бежать. В раздевалке, которой обычно пользовались бедняки, висела оставленная ими одежда — гимнастерки, каски, портупеи, стояли сапоги. Словно грозная сила расположилась отдохнуть… Неуклюже размахивая рукавами и покачиваясь, как полусонные пьяницы, солдатские формы снялись со своих крючков и поплыли к горящей куче ветвей; пламя поднимается выше, языки его лижут деревянный балкон белого загородного дома, — как хорошо, что все это происходит под водой, в канале или в бассейне; пламя тухнет, шипя…

Он вздрогнул и проснулся. Они стояли в Хауте, у прохода в противотанковых заграждениях, построенных вокруг комендатуры. Все было опутано колючей проволокой. Часовой пропустил их. В темноте за оградой было тесно от множества грузовиков и легковых машин, узкими горизонтальными лучами светили их замаскированные фары, затененные сверху специальными козырьками. Шум моторов, гудки и крики входили в таинственное противоречие с аккуратной светомаскировкой.

Солдат поставил свой мопед, отогнув подножку, и повел Антона внутрь. Здесь, как и во дворе, кипела жизнь, пробегали озабоченные военные, звонили телефоны, стучали пишущие машинки. Он сидел и ждал на деревянной скамье в маленькой, теплой боковой комнате. Через открытую дверь ему был видел коридор — и вдруг он увидел г-на Кортевега. С ним был солдат без фуражки, несший под мышкой какие-то бумаги. Г-н Кортевег вышел из двери, пересек коридор и исчез в двери напротив. Теперь они, уж конечно, знают, что он наделал. Решив, что, значит, его родители тоже здесь, Антон зевнул, лег на бок и заснул.

А проснувшись, встретился взглядом с пожилым фельдфебелем в мешковатой форме и широких коротких сапогах, который дружелюбно ему кивнул. Он лежал в соседней комнате, на красной софе, укрывшись шерстяным одеялом. На улице было светло. В ответ Антон тоже улыбнулся. На миг он вспомнил, что у него больше нет дома, но мысль эта сразу же исчезла. Фельдфебель подтащил поближе стул и поставил на него теплое молоко в эмалированной кружке и тарелку с тремя большими, овальными, темно-коричневыми бутербродами, намазанными чем-то белым, похожим на матовое стекло, — через много лет, проезжая через Германию в свой дом в Тоскане, он узнает, что это был гусиный жир, Schmalz. Никогда больше в жизни еда не казалась ему такой вкусной, как тогда. Ни в какое сравнение с этим хлебом не шли самые дорогие обеды в лучших ресторанах мира: «Бокюз» в Лионе, «Лассер» в Париже, так же как изысканное, тонкое вино «Лафит-Ротшильд» или «Шамбертен» он с радостью сменял бы на теплое молоко, которое пил в то утро. Кто никогда не голодал, может с большим удовольствием смаковать изысканные блюда; но истинного значения еды ему не понять.

— Schmeckt, gelt? [38] Вкусно, правда? ( нем. ). — сказал фельдфебель.

Потом он принес вторую кружку молока, с веселым изумлением проследил за тем, как и она была выпита залпом, и велел Антону умыться в уборной. В зеркале Антон увидел рыжевато-коричневые следы крови на своем лице: больше ничего она ему не оставила. Поколебавшись, он уничтожил и это. Затем фельдфебель обнял его за плечи и отвел в кабинет гарнизонного коменданта. На пороге Антон замешкался, и фельдфебель объяснил ему, что надо сесть в кресло перед письменным столом.

Комендант, военный губернатор города, говорил по телефону; он мельком взглянул на Антона и успокоительно, по-отечески кивнул головой. Это был маленький, толстый человек с коротко остриженными белыми волосами, в серой форме вермахта; его портупея с пистолетом лежала возле фуражки на письменном столе. Там же стояли четыре фотографии в рамочках на треугольных подпорках. Антону видна была только их оборотная сторона. На стене напротив висел портрет Гитлера. Антон смотрел в окно, на голые, обледеневшие, бесчувственные деревья, которым безразличны войны. Комендант положил трубку, сделал пометку в бумагах, поискал что-то в папках, потом скрестил руки на груди и спросил Антона, хорошо ли тот выспался. Он говорил по-голландски разборчиво, но с сильным акцентом.

— Да, сударь, — отвечал Антон.

— Што слушилось вшера — ужасно, — комендант покачал головой. — Мир — Jammertal [39] Юдоль печали ( нем. ). . Повсюду одно и то же. И мой том в Линц разбомбили. Всему капут. Kinder [40] Дети ( нем. ). погиб. — Кивая, он смотрел на Антона. — Ты хошешь сказать, — добавил он. — Говори ше.

— Не у вас ли мои отец и мать? Их тоже вчера забрали.

Он понимал, что не должен упоминать Петера, так как может навести их на его след.

Комендант начал снова перелистывать бумаги.

— Это было другое Dienststelle [41] Ведомство, служба ( нем. ). . Прошу прошения, здесь я нишего не могу сделайт. Все сейшас перепутаться. Я думаю, они где-то поблизости. Тут мы долшны подоштать. Война überhaupt [42] Вообще ( нем. ). не мошет долго длиться. И после все будет казаться как кошмарный сон. Ну, — сказал он вдруг со смехом и протянул обе руки к Антону, — што ми будем делайт с тобой? Остаешься с нами? Станешь зольдат?

Антон тоже улыбнулся, не зная, что сказать.

— Кем ты хошешь потом стать… — он мельком глянул в маленькую серую картонку, — Антон Эммануэль Виллем Стейнвейк?

Антон понял, что у коменданта в руках была его учетная карточка.

— Я еще не знаю. Может быть, летчиком.

Комендант улыбнулся, но улыбка сразу пропала.

— Так, — сказал он и открутил крышку толстой оранжевой авторучки, — пойдем, наконец, к делу. У тебя есть родные в Харлеме?