Харри Мулиш - Расплата

— Нет.

— Ладно. Мы все время говорили о темноте, поговорим теперь о свете.

— Хорошо.

— Представляешь — много, много света. Солнце. Лето. Что еще?

— Берег моря.

— Да. Когда там еще не понастроили бункеров и заграждений. Дюны. Солнце освещает лощину меж дюн. Ты помнишь еще, как ярко светит солнце?

— А как же. Ветки, которые там лежали, выгорали добела.

И вдруг она начала рассказывать, словно обращалась не к нему, а к кому-то третьему, невесть как очутившемуся в их камере.

— Свет, да, но свет — это не только свет. Я хочу сказать, когда-то давно я хотела написать стихотворение, в котором свет сравнивается с любовью… нет, любовь со светом. Да, конечно, свет тоже можно сравнить с любовью. Может быть, так даже красивее получится, ведь свет старше любви. Христиане говорят, что нет, ну да — на то они и христиане. Ты случаем не верующий?

— По-моему, нет.

— В том стихотворении я хотела сравнить любовь со светом, который бывает, когда солнце только-только зашло и на фоне неба четко видны ветви деревьев: волшебный огонь. Такой огонь горит в том, кто кого-то любит. Ненависть — это тьма, и это нехорошо. Хотя наш долг — ненавидеть фашистов, и это правильно. Как это совместить? А вот как: мы ненавидим их во имя света, а они ненавидят во имя тьмы. Мы ненавидим ненависть, и наша ненависть чище, чем их ненависть. И поэтому нам труднее, чем им. Им очень просто делать свое дело, а нам — сложно. Мы должны чуть-чуть превратиться в них, чтобы с ними драться, чуточку перестать быть самими собой, а у них нет таких проблем; они могут уничтожать нас без проблем, оставаясь самими собой, поэтому они так сильны. Но так как в них совсем нет света, они — рано или поздно — проиграют. Мы должны опасаться только одного: стать чересчур похожими на них, потому что тогда мы погубим себя, и тогда они в конце концов снова выиграют…

Она опять застонала, но раньше, чем он успел спросить, что с ней, снова заговорила. Он не понимал ни слова из того, что она рассказывала, но был горд оттого, что с ним разговаривают, как со взрослым.

— И точно такой же огонь горит в том, кто любит другого. Тот, кто любит, говорит: это оттого, что тот, другой, необычайно красив — внутренней или внешней красотой, а иногда и той, и другой вместе, — а остальные не замечают в этом человеке ничего особенного, и часто они правы. Но тот, кто любит, всегда красив, ведь он любит, и свет любви озаряет его. Есть один человек, который любит меня и который считает меня самой красивой на свете, хотя я вовсе не красивая. Он красив, хотя — в некотором смысле — он ужасно некрасивый. А я если и красива, то только потому, что я его люблю — хотя он этого не знает. Он думает, что нет, но я люблю его. Ты единственный, кто это теперь знает, но ты не знаешь ни меня, ни его. У него есть жена и двое детей, таких, как ты, и он им нужен, так же как тебе нужны твои родители…

Она замолчала.

— Где они, мои родители? — спросил Антон тихо.

— Должно быть, их тоже задержали. Завтра, я думаю, ты их снова увидишь.

— Но почему их держат не там, где меня?

— Почему? Да потому, что мы имеем дело с негодяями. И потому, что в этой страшной неразберихе они пытаются еще что-то делать. Сейчас у них полные штаны от страху. Но за родителей не волнуйся. Меня гораздо больше беспокоит твой брат.

— Когда он убегал, он взял пистолет Плуга, — сказал Антон, надеясь, что она не найдет это чересчур опасным.

Прошло несколько секунд прежде, чем она откликнулась:

— Боже, еще и это…

И по ее голосу он понял, что это было чем-то роковым. Где же сейчас Петер? И вдруг — он не мог больше переносить все это. Он прислонился к ней и — провалился в сон.

Через час или полтора Антона разбудили крики, которые последние несколько лет разносились по всей Европе. Его ослепили светом фонаря, сорвали за руку с нар и выдернули в коридор — так быстро, что он не успел разглядеть свою соседку по камере. Снова вокруг были немцы и полицейские. Какой-то эсэсовец высокого ранга с черепом на фуражке и серебряными звездами и полосками на воротнике захлопнул дверь камеры. Он был хорош собою, не старше тридцати пяти, с правильным, породистым лицом — такие лица встречались Антону на картинках в детских книжках.

Посадить мальчика, орал он, поднимаясь по лестнице, ausgerechtnet [27] Как нарочно ( нем. ). , вместе с этой террористкой! Разума они все тут лишились, что ли? Этой паршивой коммунистической подстилке, кстати, тут тоже не место, он отвезет ее в Амстердам, к себе, на Евтерпа-страат [28] На Евтерпа-страат (ныне — Геррит ван дер Веен-страат) находилась в годы оккупации штаб-квартира СД. Евтерпа — древнегреческая муза — покровительница музыки. . Их счастье, что ее до сих пор не попытались освободить, иначе по крайней мере нескольких Beamte [29] Чиновников ( нем. ). тут недосчитались бы! Ну и бардак! Кто angeordnet ? [30] Распорядился ( нем. ). Кто-то из СД? Ах так! Et tu, Brute! [31] «И ты, Брут!» ( лат. ). Хотел здесь, в Хеймстеде, запастись подтверждением, чтобы после войны можно было разыгрывать из себя Weihnachtsmann [32] Рождественского деда ( нем. ). и большого друга Сопротивления. Этим, наверно, заинтересуется гестапо. Хорошо еще, что мальчик остался жив. Откуда у него кровь на лице?

Антон снова оказался в теплой комнате наверху. Рука, затянутая в перчатку, указывала на него. Кровь? Он ощупал щеки, и кто-то показал ему на стену — там висело, прицепленное стальной скобою, круглое зеркальце для бритья. Он встал на цыпочки и увидел в увеличительном стекле подсохшие следы ее окровавленных пальцев на своих щеках и волосах.

— Это не моя.

— Тогда это ее кровь! — крикнул офицер. Только этого еще не хватало! Она ранена, врача сюда, и немедленно, она ему нужна живой. Что касается мальчика, то его пусть пока что отвезут в Ortskommandantur [33] Гарнизонная комендатура ( нем. ). , а завтра — вернуть семье. И пускай они поторопятся, быстрее, быстрее, bisschen Ruck-Zuck [34] Пошевеливайтесь ( нем. ). , полудурки, сырные головы. Ничего удивительного, что их то и дело abgeknallt [35] Подстреливают ( нем. ). . Oberinspector [36] Старший инспектор ( нем. ). Плуг! Решил прокатиться на велосипеде по темным улицам, Vollidiot [37] Полный идиот ( нем. ). !

Немец в каске вывел Антона, закутанного в лошадиную попону, на улицу, в ясную ледяную ночь. Перед дверьми стоял «мерседес» — это, конечно, была машина офицера — с полотняным верхом и большими компрессорами по бокам капота. За спиной немца болтался карабин. Длинные полы его темно-зеленой шинели были завязаны вокруг ног, наподобие кожаных ковбойских штанов, и шагал он неуклюже, по-медвежьи косолапя. Антон должен был сесть на багажник его мопеда. Он плотнее завернулся в попону, обхватил огромные плечи немца и всем телом прижался к спине с ружьем.