Сергей Вольф - Хороша ли для вас эта песня без слов

— Не, если честно — то нет, не представляю.

Вдруг я начинаю счастливо хохотать.

— Как я соскучился по этим делам! — Это его голос. — Лет десять не ходил под парусами. Ведь у меня был свой швербот, сам строил. Ох, как я соскучился, Егор!

— И я, — говорю я. — Если бы вы знали — как я-то соскучился!

— Строил сам когда-нибудь?

— Не, не строил. И не ходил ни на чем. Не плавал никогда.

— Понимаю, понимаю, сам был таким.

— За две недели построим, Алексей Яныч?

— Смешной ты, малыш! За две недели? За два месяца, дай бог. Но к лету все будет о’кей. К лету, я думаю, сбросимся на воду. Потом доводка. А там — поплывем. Поплывем!

После была кипа бумаги, пучок фломастеров: мы рисовали катамараны.

— Ты неплохо рисуешь, — сказал он.

— Правда? Вот уж не подумал бы.

— Не учился, конечно?

— Откуда? Просто так, сам.

— У тебя приятная линия. На первый взгляд неправильная, на самом деле — довольно выразительная. Твой парус дышит!

— А как я, собственно, поплыву? Ну не с вами, с вами-то просто, а вот если бы я сам попробовал: я ведь в парусных делах — ноль!

— Натаскаем тебя.

Наш катамаран! Я чувствовал, как сладко обмирало мое сердце, когда он так говорил. Буквально обмирало и действительно сладко — иначе и не скажешь. Внезапно, остро так, мелькали иногда мысли о Регише. Странно устроен человек: без всяких оснований я радостно чувствовал, что когда она завтра позвонит, все будет хорошо.

На другой день, часам к шести вечера настроение у меня резко поменялось: звонок Региши был уже близок, меня зациклило на мысли, будет ли он вообще, а если будет, то увидимся ли мы сегодня или нет, и, если да, то как именно, на секундочку, просто для передачи кассеты, или все же погуляем… Я чувствовал, что просто извожу себя этими мыслями.

А день… день-то прошел хорошо, даже весело.

Я бурлил, как гейзер. В школе я не удержался и обо всем рассказал Юлику Саркисяну.

— Нет, ты представляешь, Юль, — уйдем в плаванье, а?!

— Я и говорю — повезло тебе.

— Да-а, конечно.

— Факт, — сказал Юлик. — А меня покатаешь? Слегка.

Почему-то я покраснел. Вспомнил о Регише. А в восемнадцать ноль-ноль мой катамаран из меня как ветром выдуло, встречным сильным ветром — я думал только о звонке Региши. Я стал похож на себя обычного, а до этого жил, как в специальном, особом сне; надо было просто радоваться, что в этот день в школе меня не вызвали отвечать ни по одному предмету.

После школы я побродил с часок по улицам, принюхиваясь к ветрам и чувствуя себя скользящим по воде парусником. Наверное, Юлик сам по себе, без меня, тоже решил прогуляться, потому что через час, где-то возле Исаакиевской площади, мы снова столкнулись. Он шел мне навстречу, и почти рядом с ним, только на метр впереди, шла наша Нинуля, абсолютно самостоятельно, «автономно» (мама-Рита), так как они были совсем не знакомы. Она, как и Региша, — из моего дома, он — из моего класса.

Я поднял вверх обе руки — одну для Нинули, вторую для Юлика, как бы останавливая их перед собой. Они и остановились, и я тут же и представил их друг другу.

Нинуля с ходу стала задирать нос.

— Извините, — сказала она ему, незаметно для него изображая этакую робкую тихоню, девочку-вздыхательницу, — не могла ли я видеть именно вас в главной роли в одном фильме?

Но не так-то был прост наш Юлик.

— Нет, — сказал он, — не могли. Но вы и не очень-то ошиблись, в фильме снимался мой старший брат, мы очень похожи.

Конечно, они стоили друг друга, потому что Нинуля сказала, что, мол, пардон, путаница, она вообще ошиблась, и его, Юликино, лицо ей знакомо вовсе в другой связи: она-де, была как-то раз на Зимнем стадионе, на первенстве школьников Ленинграда по легкой атлетике, и там один человек с Юликиной внешностью прибежал в финале бега на сто метров последним. А Юля, не моргнув, сказал, что нет, нет и на этот раз никакой ошибки, в финале бежал действительно он, но бежал с дикой травмой, а так-то он — явный фаворит, потому что уже тогда «выбегал» из одиннадцати секунд.

— А теперь? — спросила Нинуля. — Нога в форме? Поправилась?

— Вполне, — сказал Юлик.

— Я рассчитываю побывать на вашем ближайшем выступлении. Вы позволите? Галкин, — она положила руку мне на плечо, — будет держать меня в курсе дела, в смысле — когда соревнования. Правда, Егор?

И Юлик отпарировал на высшем уровне:

— Что ж, — говорит, — раз такое дело — придется мне научиться бегать сломя голову. А Галкина забудем. Я сам вам позвоню, когда соревнования.

— Будто у меня есть телефон, да? — спросила Нинуля.

— Ну да, будто бы он у вас есть, — сказал Юлик. — И какой именно?

Нинуля громко продиктовала свой телефон, и оба стали весело похохатывать.

Мы брели по солнышку вдоль бульвара Профсоюзов к Новой Голландии, где-то слева, через несколько сотен метров, плечом я чувствовал мрачный пустой дом, где недавно мы встретились с Регишей. Я снова думал о ней, отключился; Нинуля с Юликом о чем-то весело калякали. Но я еще не сорвался, я был пока весь «под парусами» и просто думал о ее звонке ко мне через несколько часов. Я ее услышу — это было главное. Пока.

Услышу. Как внезапно это стало для меня таким важным. Сто лет знакомы. Ну, полузнакомы. Соседи по дому. Держится сама по себе. Ни с кем не разговаривает. Здоровается — полукивок. Но — необыкновенная. Нинуля, переехав в наш дом, с ходу это просекла. Так и сказала. Я согласился, да, необыкновенная. Правда, добавил я, я это вроде как вижу, но не чувствую . И две полувстречи с ней (за столько-то лет) ничего вроде не меняли. Один раз в дождь вижу из окна: сидит кто-то во дворе на скамейке под дождем, сверху прозрачный запотевший плащ, голые коленки к подбородку. Я скатился вниз — она. Плюхнулся, дурак, рядом. Сидит с книгой под плащом. Молчит. Потом сказала, произнесла одну фразу: «Если очень глубоко закрыть глаза, чтобы получилась непроницаемая ночь, и максимально представить бесконечность, можно потерять сознание. Или вообще прекратить существовать. Навсегда». И ушла. Второй раз — случайное столкновение в диетической. Пили пепси. Жара — градусов за семьдесят, а она в толстенном свитере. Спросил, почему. Больна, оказывается, тридцать восемь и три. «Надо лечь, надо пойти и обязательно лечь», — твердил я. Кивнула. И вдруг: «Некоторые, заслуживающие уважения люди считают, что в диком современном мире помогает выжить только любовь. Ну хорошо, я верю. А вдруг это не так?» «Как бы ее нет, любви?» — Это я. Ответ: «Отчего же, есть. Но и она не помогает». Пошли к дому. Где-то в середине пути вдруг — стоп! «Дальше я пойду одна». И ушла.

Иногда она молча сидит с ними. С братцем и его компанией, во дворе. Стаценко — это СТ, Игорь — И, Васильевич — В. СТИВ. Братец ее. Из десятого. Сама она из девятого вроде. Школа не моя. Как она ходит в школу, как с ней уживается? — неясно. Стив — лохматый, грязный, хам, хихикает, здоровый амбал. Венька Гусь, щупленький, прилипала Стива, за гитариста. Также Корш, Брызжухин, Галя-Ляля, вертлявенькая, глазки чем-то намазаны, Ирина, высокая такая, длинноногая, каблуки — тип кинозвезды. Да, Корш — самбо, Брызжухин — хоккей, сборная района. Шляются, болтаются, на Невском не раз видел. Вразвалочку ходят. Вдруг шасть — свернули к «Европейской» гостинице. Вряд ли из-за жвачки. Региша иногда с ними, но… как-то сама по себе. Стив пару раз ко мне подкатывался, этак пальчиком мне в грудь и вопрос: «Чего это ты, малыш, к нам не подходишь?» «Не дорос», — это я так отвечаю, а меня колотит — какая-то ненависть и почему-то страх.