Анри Труайя - Рассказы

Наши страхи оказались обоснованными. Консьержка, клиенты, поставщики, которым я рассказывал эту историю, надувались и прерывали разговор. Казалось, их возмущало возвращение Адель. У них не хватало широты души и ума, чтобы допустить чудо. Они говорили: «Постойте!.. Но ведь это необычно. Будем надеяться, что власти не заметят ваш обман. А вы уже заявили в мэрию? Нет? Ну так заявите! Представляю, как там повеселятся!..» Вот что они мне говорили. А я изо всех сил пытался их переубедить. Вскоре весь квартал узнал о нашей истории. Возмущение было всеобщим. В галантерею больше не заходили покупатели. С женой на улице не здоровались. Мальчишки бросали в меня камнями. Один из них крикнул даже: «Эй, убирайся, могильщик живых!»

Жена страдала от этого непонимания и озлобленности. Страдал и я, с бешенством и грустью. Наша новая жизнь, которую я представлял как идеальный союз, превратилась в ежедневный ад. Вечером мы запирались в квартире и плакали от того, что необычная судьба изолировала нас от мира.

Адель повторяла: «Вот видишь, лучше мне было не воскресать!» Мне становилось так больно от этих слов, что я решил сходить в мэрию и рассказать нашу историю служащим, ответственным за акты гражданского состояния. Но когда я вошел в комнату, где служащие листали большие книги в черных переплетах и манипулировали бесчисленными картотеками и печатями, я просто испугался. Я почувствовал, что эти ребята привыкли рассматривать человеческое существование только с точки зрения записи дат и имен. Для них живые люди представляли всего лишь номера, каллиграфические записи, росчерки пера. Прекрасная загадка творения сводилась лишь к бухгалтерской операции. Радости, страдания, надежды людей сводятся лишь к тройному понятию. Рождение. Брак. Смерть. Дюпон похож на Дюрана. Дюран на Дюваля. А Дюваль на Фошуа. Общее правило для всех смертных. Но ведь исключительное не сводится к административному понятию. Допустить чудо значило бы отрицать Администрацию. Один из служащих поднял голову, взглянул на меня через дрожащее пенсне и спросил: «Что вы хотели, мсье?..» Я испугался того, что собирался ему сказать. Я испугался того, как он на меня посмотрит после того, как выслушает. Я испугался, что он будет кричать, махать руками: бумаги разлетятся по комнате, покатятся чернильницы, прибежит начальник, вызовут полицию. Только не это! Я вздохнул: «Извините, я ошибся дверью.»

Я вышел на улицу совершенно сконфуженный.

Не нужно считать меня трусом. Попытайтесь представить себя на моем месте, прежде чем осуждать. Божье вмешательство отделило меня от человечьего стада, и законы человечьи были неприемлемы в моем случае. Я больше не подчинялся законам. Я был вне закона. Я был вне мира. Я был вне их мира, потому что случившееся со мной чудо им казалось невозможным . Вчитайтесь в это слово: невозможным . Оно выражает всю полноту человеческой глупости. Сам факт, что подобное слово имеет право на существование в нашем языке, вопиющ! Невозможно! Ученые придумали ряд аксиом. Все, что выходит за рамки этих аксиом, невозможно. Можете приводить сколько угодно доказательств, вам ответят, цитируя заслуживающие уважения правила, опровергающие ваши доказательства, и вам останется только подчиниться. И так будет до тех пор, пока какой-нибудь ученый не изобретет новую аксиому, приняв ваш опыт за следствие. Но ученый, который объяснил бы воскрешение Адель, еще не родился. А сам я не ученый, чтобы устанавливать еще не установленные истины. Поэтому я должен уединиться в области невозможного. Но я не хочу жить в области невозможного. Я человек. Я хочу жить среди людей. Хочу купаться в их теплоте, в их запахах, в их глупости.

Проходя мимо бистро на углу улицы, я по привычке поздоровался с официантом Адольфом.

Он пожал плечами и крикнул мне прямо в лицо:

— Ну что? Возвращаешься к своей отрытой из могилы?

Я не ответил и ускорил шаг. Дома Адель лежала с компрессом на голове. Прислуга ушла от нас после омерзительной сцены. Несчастная утверждала, что мы ломаем комедию из-за денег. Я попытался успокоить Адель. Тщетно. До вечера мы сидели в кабинете, прижавшись друг к другу, словно птицы под дождем. Мы молчали. Занавески были задвинуты. Светлый круг от лампы. Минуты падали на нас, как камни из прохудившейся водосточной трубы. Зачем говорить? Каждый из нас знал все, что другой может ему сказать. Между нами было что-то сродни траурного сообщничества. Будто мы убили кого-то. Да, да, мы сидели рядышком в этой комнате с закрытыми окнами, в которой я сейчас пишу, мы чувствовали себя виноватыми. В чем? Да в том, что стали чудовищами, просто чудовищами в глазах всех нормальных людей, которые нас окружали, чудовищами в глазах законов, правящих миром, чудовищами в глазах АДМИНИСТРАЦИИ! Мы восстали против тех, кто не желал понимать того, что с нами произошло. Теперь мы сами выступали с ними против нас же. Мы согласились с ними, что нас нужно ненавидеть, нужно наказать. Вместе с ними мы желали, чтобы нас постигло правосудие как можно быстрее.

— Так дальше не может продолжаться! — вздохнула Адель.

А я ответил:

— Нет.

И мы снова долго молчали. По потолку ползали мухи. Задрожали стекла — проехал последний автобус. За светлым кругом лампы стояла спокойная теплая ночь, в которой спала мебель. На мгновение мне показалось, что наша комната пустилась в плаванье, словно хрупкий кораблик по темному грохочущему океану. Все, что происходило вокруг нас, не было реальным . Мы и сами не были реальными . Я не был Домиником Фошуа, а она не была Адель.

— Доминик, — сказала Адель.

Я вздрогнул. Голос ее был слаб и гол, как голос ясновидящей.

— Доминик, — продолжала Адель. — Подумай о завтрашнем дне.

— Я не хочу о нем думать! — вскричал я.

— Ты его боишься?

— Да.

— Я тоже, — сказала она. — Когда боятся завтрашнего дня, нужно умереть. Убей меня, Доминик.

Она встала и смотрела на меня умными и нежными глазами. Лицо ее было так бледно, что она не казалась мне живой. Она повторила:

— Убей меня. Это единственное возможное решение.

Воздух, которым мы дышали, не был воздухом, которым дышали все люди. Это был высший, болезненный, роковой воздух. Он наполнял наши легкие священным ядом, От него у нас кружилась голова. Я заметил трещину на абажуре. Кажется, я даже сказал:

— Абажур надбит.

И она ответила:

— Ты же видишь!

Без всякой связи с моими словами.

И тогда я пошел в кухню. Взял из ящика длинный нож. Вернулся в комнату. Подошел к жене. Пробили часы. Адель пробормотала:

— Наконец!

Изо всех сил я всадил нож ей в сердце. Кажется, она умерла мгновенно. Единственное, в чем я уверен, она не закричала. Значит, не страдала. А разве не это главное?