Алексей Меняйлов - Понтий Пилат. Психоанализ не того убийства

Пилат в Малой Скифии не мог не чувствовать себя, как Пушкин в Болдине, как ищущий прекрасного человек в разрушающемся болградском парке. Пилату был тягостен вид этой окраины Понтийского царства, в первую очередь утратившей лучшее из поддерживаемых государством традиций — высокую культуру древности, которая уступила место убожеству цивилизации (Рима). Неторговое население окраинных областей обнищало, власти принуждают кланяться идолам, состоящим из головы правителя, хороших книг не стало, книгохранилища из пристанища мудрости превращаются в свою противоположность, наглецы заправляют всем.

Да, и в те далёкие времена тоже на окраине полисов обустраивали парки, место для самостоятельного размышления, а в самых живописных их уголках устанавливали скульптурные группы, как и в наше время, скажем, знаков Зодиака. Только в те времена эти знаки не были столь примитивны, как нынешние: скажем, знак Водолея не был дивой с оттопыренной попкой или меланхоличного вида кудрявым мужиком с кувшином, а был тем, чью скульптуру средневековые «искусствоведы» ошибочно назвали «Лаокооном». (Лаокоона, жреца Аполлона-Истины, очевидно, задушила та сущность, которая на символическом языке обозначается как дракон, змей с крыльями, а «Лаокоона» душат две (!) змеи. Две извилистые линии, символ Водолея, суть две змеи мудрости, интуиция и рацио — об этом сказано в любом хорошем справочнике. Другое дело, что «Водолея» путают с Лаокооном-Копьеносцем далеко не случайно — участь их схожая. Об этом в книге особая глава— «Вечный Жрец извечного Илиона» .)

И прежде времена менялись, некогда посещаемые парки пустели, хорошо, если их не сразу изводили на дрова — что поделаешь, политическая история развивается циклически… (О вновь и вновь повторяющемся в веках цикле «…монархия—аристократия—демократия…» писал ещё Полибий.)

Пилат (а у всех ищущих истину авторов привычки, в общем-то, схожие), не мог не заглянуть в местный парк — если таковой был рядом, ведь в Буджакских степях деревья растут только по берегам рек и озёр. Пилат бродил по зарастающим парковым дорожкам, останавливаясь у фрагментов разбитых пьяными скотами статуй. (От античных авторов мы узнаём, что во времена Пилата вся территория ушедшего эллинистического мира представляла собой пространства, усеянные обломками прекрасных статуй, — с утверждением власти цивилизаторов из цитадели мировой власти мертвели не только взаимоотношения людей, единственной страстью которых становились нажива, вино и примитивные зрелища, но и безлюдели целые страны, не говоря уже про городки на второстепенных путях.)

Пилат не мог не остановиться у «Лаокоона»: оба были Копьеносцами, Пилат по наречению, далеко не случайному, а Лаокоон — ещё и по подтверждённому сану.

В чём величие подвига Лаокоона, в полисах римской провинции в этот период, видимо, уже мало кто знал. А ведь некогда — это время застал ещё дед Пилата, и, верно, рассказывал о Лаокооне внуку, водя его к камням-свидетелям былого благополучия, — даже школяры могли рассказать о том, что жрец Солнца, бога счастья через познание об истинном смысле событий прошлого и будущего, метнул в предательского деревянного коня данайцев своё единственное, положенное ему по сану, символическое копьё. Метнул — и за возвещение Истины претерпел мучительную смерть. И никто из толпы уже на следующий день обращённых в рабов, но сейчас ещё имевших возможность выбрать Истину и спастись, Лаокоона-Истину не поддержал, никто не обнажил меча, чтобы рубануть по дракону. (Похоже, единственным благодарным зрителем-слушателем стала Кассандра, объявленная авторитетами города сумасшедшей. Наверняка воспоминание о самопожертвенном поступке Копьеносца ради неё одной придавало силы ей и её потомкам.)

Перед внутренним взором Пилата родовая память, видимо, открывала картины происходящего у стен Илиона, они сменялись картинами, виденными им своими глазами ещё совсем недавно у стен Иерусалима, разделяющее эти события время исчезало, воспроизведение прошлого придавало событиям б`ольшую глубину, смысл жизни становился осязаемей, понимание наполняло счастьем, перед талантом отступало всё суетное…

Только ради этих мгновений постижений и обобщений Пилат, которому пока ещё не были доступны шорохи осеннего русского леса, интуитивно должен был стремиться остаться внутри бывшего эллинистического мира…

Внутри эллинистического мира территория бывшего Понтийского царства более предпочтительна ещё и по причине взаимоотношений с населением. Человека из административного центра, Понта, с которым ассоциировалась утраченная более сытая, спокойная, да ещё нравственно существенно более чистая жизнь, не могло не ожидать благорасположение ещё не подпавших под гипноз новых властей людей (я как москвич, в сходной в общем-то исторической ситуации, путешествуя, это ощущаю и понимаю значимость этого фактора).

Вообще, в I веке до н. э. все народы Балкан были союзниками Понтийского царства в войнах против расползавшейся как чума власти Рима. Современные исследователи полагают, что причиной тому могли быть римские ростовщики ( С.Ю.Сапрыкин. Понтийское царство. С. 157), которые втравливали в займы власти соседних стран, сулили всем благоденствие и процветание, а на самом деле, как в этом убеждались уловленные на посулы, несли разорение и чувство подавленности.

Местные администраторы, проводники центральной власти в провинциях, далеко не всегда настроены так же, как управляемое ими население. Конфликты с властями тоже могут мешать процессу творчества — поэтому Пилат как обладатель римского гражданства, обеспечивающего некоторые привилегии, размыслив, из всех территорий бывшего Понтийского царства, видимо, мог предпочесть ту, которая оказалась включённой в Римскую империю. Только здесь Пилат был вправе требовать от властей покровительства. Во всяком случае, в условиях размытых границ Пилат, скорее всего, выбрал место, от какого-нибудь римского гарнизона если и удалённое, то не чрезмерно. (В состав Римской империи вошли не все территории и народы распавшегося Понтийского царства, многим удалось отстоять независимость, к примеру, скифы северного причерноморья так и не покорились.)

Таким образом, Малая Скифия — единственное место, которое оказалось на пересечении разнородных требований:

— с одной стороны, это была территория, некогда входившая в Понтийское царство, и потому Пилат здесь для помнивших былые добрые времена был свой , к тому же его сближала с населением и некоторая общность воспитания и культуры;

— с другой стороны, эти территории уже входили в Римскую империю;