Франце Бевк - Сундук с серебром

Тильда была счастлива; если не считать коротких мгновений любви, она еще никогда в жизни не испытывала такого блаженства. Впервые она по-настоящему думала о ребенке, со стыдом признаваясь себе, что до сих пор заботилась лишь о себе самой.

И вот после надежд на счастье, после сладких снов, в которых она видела свою будущую жизнь, представляла себе, как удивится Дольфи, когда, вернувшись, найдет ее, несломленную, с ребенком на руках, она внезапно упала на землю и снова очутилась в кипящей бездне того прошлого, которое она всегда с мукой гнала прочь, и думала, что оно уже далеко-далеко от нее. Тильда почувствовала на сердце страшную тяжесть и хотела заплакать, но слезы не шли.

Дом, где помещался полицейский участок, глядел на нее хмуро, неприветливо. Полицейский втолкнул Тильду в узкую канцелярию. Сидевший за письменным столом лысый длиннолицый чиновник смерил ее проницательным взглядом.

Всю дорогу Тильда тряслась от страха, но теперь, как это ни странно, она успокоилась. Может быть, потому, что комиссар вежливо предложил ей сесть, хотя выражение его лица ничуть не смягчилось.

Чиновник спросил у нее имя, фамилию, где родилась. Тильда отвечала без запинки, спокойным, ровным голосом. Но когда тот стал дотошно выспрашивать Тильду о ее жизни, о работе, любовных связях, язык у нее начал заплетаться, и наконец она совсем смолкла.

Комиссар, словно бы ничего не замечая, рассматривал лежащие перед ним бумаги. Вдруг он поднял голову и смерил взглядом ее фигуру.

— Барышня, вы ждете ребенка?

В Тильде шевельнулась слабая надежда, что ее допрашивают не из-за того, старого… Может быть, их интересует Дольфи?

— Да, — ответила она, покраснев.

— А когда вы в последний раз были беременны?

Вопрос прозвучал холодно, но быстро. Казалось, он был рассчитан на столь же быстрый ответ. Комиссар хотел, чтоб Тильда не успела подумать. Слова «были» и «в последний раз» он особо подчеркнул.

— Но… но я еще никогда не…

Тильда вздрогнула и изменилась в лице. Комиссар отвел от нее взгляд и с минуту молчал, готовясь к новому нападению.

— Барышня, вы волнуетесь? — спросил он как будто ласково, с ноткой сочувствия в голосе.

— Немножко. — Тильда улыбнулась вымученной улыбкой.

— Однако вы не волновались, убивая своего первенца? — как стрела пронзил ее новый вопрос.

Удар был такой страшный, что Тильда, теряя самообладание, сделала невольное защитное движение.

— Какого первенца?

— Какого? Своего! Вам это лучше знать.

Комиссар не сводил с нее глаз. Тильда заметила, как в морщинах его лица заиграла легкая самодовольная улыбка, и поняла, что своим поведением уже почти себя выдала.

— Я ничего не знаю, — в страхе пролепетала она.

— И того не знаете, что закопали ребенка в саду?

У Тильды все завертелось перед глазами. Чтоб не свалиться со стула, она оперлась руками о стол.

Мозг ее лихорадочно работал. Только теперь ей стало ясно, что люди давно уже кое о чем догадывались. Сразу же после ее отъезда поползли разные слухи. Соседка Ольга не стала молчать. Тильда плохо замела следы в саду. Ее внезапное бегство подтвердило подозрения. Кто знает, как долго ее искали… Она погибла.

— Я не закапывала его в саду…

Тильда остановилась, полуоткрыв рот, словно взвешивая свои слова.

— Мы знаем, что в саду его уже нет. Куда вы его перенесли?

«Не знают, — вздохнула она с облегчением. — Всего не знают. Все это только ловко расставленные сети. Скрывать! Ни в чем не сознаваться! Пусть сначала докажут!»

— Никуда я его не перенесла, — твердо сказала она. — Его вообще не было…

Казалось, чиновник не слышал ее последних слов. Постукивая линейкой по ладони, он резким, отрывистым голосом приводил неопровержимые улики. У Тильды было такое чувство, будто под ногами у нее разверзается бездна.

— Ребенка вы потом закопали в другом месте, опасаясь, как бы в саду его не нашли? Так ведь?

Тильда неотрывно смотрела на бумаги, на исписанные страницы, на руки комиссара… Все вертелось, прыгало, плясало, растворяясь в застилавшей ее глаза пелене слез, в грозных видениях неясного будущего.

— Куда вы дели ребенка потом? Утопили?

— Не знаю, — ответила она из последних сил.

И тут в ней что-то надломилось, и сам собой полился рассказ про беременность, страх, роды, убийство ребенка, про купель у колонки и крещение. Признание облегчило ее, прошли головокружение, стеснение в груди, мысль стала работать яснее. Она смотрела на комиссара, который все писал и писал. Зачем он столько пишет?

— Куда вы дели ребенка?

— Не знаю.

Последнюю тайну она не хотела открывать. Уж об этом-то еще никто не пронюхал.

— В тюрьме у вас будет достаточно времени, чтоб вспомнить, — сказал комиссар. — Распишитесь вот здесь!

Дрожащей рукой взяла Тильда перо.

— Где? — переспросила она. Поставив свою подпись, опять обратилась к нему: — Что со мной будет?

Чиновник, занятый бумагами, даже не взглянул на нее.

— Пока посидите в тюрьме, а потом предстанете перед судом, — сказал он с нажимом. — Вам представится удобный случай хорошенько поразмыслить и исправиться. Теперь понимаете? Именно этого и следовало ожидать.

Да, Тильда поняла. Она была так подавлена, что слова не шли с языка, говорили лишь ее глаза.

Тильду посадили в зеленый фургон и отвезли в тюрьму. Шумная улица, которую она видела сквозь зарешеченное оконце в дверях, была ей сейчас милее, чем когда-либо. Прохожие при виде тюремного фургона останавливались и с любопытством смотрели ему вслед.

На скамье рядом с Тильдой, обливаясь слезами, сидела невысокая худенькая девушка, по имени Адунка. Обвиняли ее в том, что она вытащила у пьяного пятьдесят динаров. Адунка упорно отрицала свою виновность. Однако огорчение не мешало ей мечтать о сигаретке. Глядя на сидевшего напротив закованного в кандалы мужчину, она жестами объяснила ему, что хочет курить, — разговаривать запрещалось. Но тот был угрюм и мрачен и не понял ее.

На углу узкой крутой улицы арестанты вышли из фургона. Сходя по лесенке, Тильда оступилась и чуть не упала. Черноволосый полицейский поддержал ее за руку.

— Спасибо! — сказала она, обратив на него благодарный взгляд, и в ту же минуту почувствовала, что ничего худого с ней не случится.

Они поднимались в верхнюю часть старого города, к зданию бывшего иезуитского монастыря, превращенного в тюрьму. Низкие, сводчатые потолки, темные коридоры, толстые железные решетки, запах сырости и четырех столетий. Давно уже забыты прежние обитатели этих стен, возносившие богу свои молитвы, теперь их оглашали вздохи страждущих, меж почерневших стен и под каменными сводами раздавались проклятия. Мирные размышления о боге и догматах веры уступили место горьким раздумьям о свободе и справедливости.