Франце Бевк - Сундук с серебром

У окна стояла Зофия, совсем еще юная черноволосая девушка, швея по профессии. Ее миловидное нежное лицо нисколько не гармонировало со строгим и решительным выражением глаз. С арестантками она была ласкова и приветлива, но о внешнем мире судила весьма резко. Она часами сидела на краю койки, скрестив руки и глядя в зарешеченное окно, словно уйдя в какие-то свои тяжелые переживания. А то с утра до вечера читала единственную свою книгу — «Мать» Максима Горького. Товарки звали ее коммунисткой; именно этим она объяснила им свой арест.

Рядом со сводней лежала на койке Пепа, крепкая широколицая женщина. Она только смотрела и слушала, редко вступая в разговор и уж никогда — в ссоры. Мысли ее были заняты оставленными без присмотра детьми и предстоящим приговором.

Перебранка между повитухой и сводней еще не кончилась, когда в дверях щелкнул ключ.

— Венера! — воскликнула Нада и вскочила с койки.

— Пополнение! — обрадовалась Адель и выпустила из рук мякиш.

Каждая новая арестантка была для них большим событием. Прошло уже две недели с тех пор, как они лишились двух товарок, а новеньких пока не было. Новенькие вносили в их монотонную жизнь что-то свежее и новое: новый характер, новое преступление, новый роман, новые разговоры, помогавшие скоротать так нудно тянувшееся время.

Замешательство Тильды очень позабавило обитательниц камеры; Нина с Гедвикой и те мигом забыли свою свару и засмеялись. По всему было видно, что новенькая впервые попала в тюрьму, — она беспомощно топталась на месте между двумя рядами коек, не зная, куда себя деть под взглядами женщин, которые рассматривали ее с нескрываемым любопытством.

Наконец Тильда опустила ношу на кровать и сделала все, как ей указали. Потом села на тюфяк и сложила руки на коленях. Улыбаясь слабой, недоуменной улыбкой, она растерянно смотрела на окружавшие ее лица.

— За что ее посадили? — спросила повитуха Зофию, не решаясь прямо обратиться к Тильде.

Адель подошла к Тильде.

— За что тебя привезли сюда?

— Меня? Не знаю.

— Как это не знаешь? — прохрипела Нина. — В чем-то ведь тебя обвиняют. Или тебя схватили на улице?

— Нет. Говорят, что я убила ребенка, — медленно выговорила Тильда, выдавливая из себя слово за словом.

— Я так и подумала, когда она вошла, — сказала повитуха и хлопнула себя по ляжке. — Все такие смотрят как невинные овечки.

— Оставьте ее! — вступилась за Тильду Зофия, заметив, что у нее дрожит подбородок и на глазах выступили слезы.

— А что тут такого? — не унималась повитуха, сплетая пальцы своих маленьких рук. — Умела грешить, умей и каяться! Или ты уже призналась? Вот видишь. Значит, правда, раз призналась.

Тильда рассказала все, что было известно комиссару, и залилась слезами.

— Поплачь, поплачь! — сказала повитуха. — Хотя постой! — Она смерила Тильду с головы до пят и, хлопнув в ладоши, воскликнула: — Да ты, никак, девка, опять того!

Женщины засмеялись. У Тильды мигом высохли слезы, она покраснела до ушей.

— Осенью будет суд, — продолжала повитуха. — Рано или поздно сядешь за решетку. Так ведь? — Она хихикнула и, склонившись к девушке, понизила голос, но не настолько, чтоб другим не было слышно: — Дура! Почему не пошла к какой-нибудь опытной женщине? Не сидела бы сейчас здесь…

Тильда смотрела на нее непонимающими глазами. Тут был совсем новый для нее, чужой мир, к которому еще надо было привыкнуть.

— Говоришь, не пришлось бы ей здесь сидеть? — спросила Пепа. Голос ее вопреки обычному спокойствию дрожал от негодования.

— Голова садовая, выбалтываешь то, о чем надо помалкивать, — накинулась на нее повитуха. — Из-за таких вот длинных языков и я попала в беду.

— А я не таюсь, как другие. — Пепа со злостью напирала на каждое слово. — Я все рассказала в полиции и судье. У меня четверо ребят. Разве мало? У барынь, как посмотришь, ни одного нет, и им хоть бы хны. А мне роди десяток? При моей-то бедности? Да? Я-то знаю, каково это. Пять братьев было у меня, троих убило на войне, двоих покалечило.

В сотый раз с тем же жаром повторяла она оправдания, придуманные в долгие ночи.

— Припаяют тебе несколько годков. — Повитуха снова обратилась к Тильде.

Девушка задрожала.

— Меня простят, — выпалила она, вспомнив подобные случаи, о которых читала в газетах.

— Про-стят! — протянула Гедвика и подбоченилась. — Чтоб таких прощали? Убить живого человека, жи-во-го человека!

По лицу Тильды опять потекли слезы.

— Оставь ее! — прошипела сводня. — Чего привязалась?

— Чего привязалась? Меня ни за что сюда засадили, а ее чтоб простить?

— Если хорошенько подумать, — злобно сказала Нина, — то твое преступление ничуть не меньше… Верно я говорю? — Она обернулась к Зофии, которая, прислонившись к стене у окна, в десятый раз перечитывала роман.

— Это занятие, когда его превращают в профессию, достойно, по-моему, более суровой кары, — ответила Зофия, не глядя на спорщиц.

Гедвика сделала вид, что не слышит замечания коммунистки, внушавшей всем глубокое уважение. Все знали, что она из иного мира, и никто не осмеливался возражать, когда она произносила свои холодные, веские суждения. Зато Гедвика с удвоенным жаром набросилась на сводню.

— Сравниваешь меня с ней, задушившей живого ребенка? Когда я убила ребенка? Иль, по-твоему, и зародыш — человек? Делаю людям добро, и меня же за это в тюрьму!

И она обратила к арестанткам, хохотавшим над ее гневом, свое побагровевшее прыщавое лицо.

— По-вашему, это не доброе дело? Приходит такая вот девка, с которой приключилась беда… ну, понимаете… и, ломая руки, умоляет ради Бога спасти ее, избавить от позора. Какое надо иметь жестокое сердце, чтоб не помочь ей. А в благодарность получаешь… Уже в четвертый раз меня сажают, а я, дура, по доброте своей все равно никому не могу отказать в помощи. Не смей, — она снова обернулась к сводне и показала на Тильду, — сравнивать нас. И с собой тоже…

Нина, собиравшаяся спросить повитуху, не оплачивалась ли ее доброта наличными, вскипела, как молоко на огне. Щеки ее вспыхнули, а глаза смотрели так остро, словно хотели насквозь пронзить противницу.

— Да уж, конечно, со мной тебя на сравнить, я-то ничего не сделала.

— Ха-ха! Слышали? Она ни в чем не виновата. — Повитуха повысила голос и, разыграв безграничное удивление, захихикала. — А не ты ли сбивала девушек с пути истинного?.. Ты б и собственную дочь… Ты…

Женщины подняли такой крик, что слов разобрать уже было нельзя. Вдруг окошечко в дверях отворилось и показалась Венера.

— Тише, бестии! В карцер захотели?

Сводня и повитуха разом умолкли. Арестантки боялись темного карцера, куда сажали на хлеб и воду. На плече у надзирательницы, нежно касаясь ее лица, сидела ухоженная, полосатая кошка, единственное существо, которое эта женщина любила и лелеяла. Она называла ее Персоной столь же просто и естественно, как арестанток — бабами и бестиями.