Франце Бевк - Сундук с серебром

Кума все говорила и говорила. Тильда слушала, прижавшись к Зофии; ее била мелкая дрожь. Ей казалось, что в этой камере собрались все тайны рожденных и нерожденных детей, — бедняжки плачут, зовут, но никто их не слышит. Матери думали лишь о том, чтобы обелить себя, а для загубленных ими душ у них не находилось даже доброго слова.

Как-то после обеда повитуха со сводней опять повздорили и начали плевать друг другу в лицо. Адель уже двинулась было к ним своими большими решительными шагами, чтоб их разнять, как вдруг в замочной скважине щелкнуло и в камеру вошла новенькая.

Это была красивая златокудрая стройная женщина, голубые глаза ее сверкали, как два алмаза. Хотя было видно, что в тюрьме она впервые, в ней не чувствовалось ни подавленности, ни робости; напротив — вид у нее был самонадеянный и дерзкий. Положив на пустую койку подушку, она быстрым взглядом смерила всю компанию; глаза ее остановились на сводне, которая тут же потупилась.

Златокудрая подошла к ней. Ноздри ее подрагивали, глаза полыхали огнем.

— Ах, и вы здесь? Не желаете узнавать?

Нина подняла голову и отступила на шаг. Она смешалась, в острых глазах ее уже не было обычной пронзительной силы.

— Откуда мне вас знать? — Она изобразила удивление. — Я вижу вас первый раз.

— Первый раз? Так вы и вправду забыли, кто я такая?

— Арестантка, как и я. Что еще я могу знать?

— Ну, если вы меня не узнаете, то я вас знаю, — сказала красавица, обнажив белые зубы. — Вы Нина Ференц, хозяйка бара и гостиницы. Видите, я не обозналась. Вы все еще не вспомнили меня?

— Много вас таких перевидела я на своем веку.

— Много? Вы хотите сказать: много Ирен, которых вы приютили у себя и… не буду вам напоминать, сами знаете… Нет, Ирена только одна, Ирена — это я! Теперь я вот такая, а тогда была молода и глупа, нуждалась в ласке и добром совете, а вы думали только о своем кармане. Фу, к какой свинье вы меня толкнули! Тогда я вас боялась, теперь не боюсь нисколечко, — рубила златокудрая. — Временами я вас искала… вы, вы, вы! — Стиснув кулаки, она двинулась на пятившуюся от нее сводню. — Вы, вы, вы! — И она ударила ее по лицу.

Нина защищалась обеими руками. Не решаясь закричать, она спряталась было за Тильду, но та отскочила и отошла к повитухе.

Все женщины, кроме Зофии и Катицы, с упоением следили за разыгрывающейся на их глазах сценой. Вступаться за Нину никто не собирался, все питали к ней глухую ненависть. Что же касается Гедвики, то она просто ликовала.

— Видишь, видишь, — говорила она Тильде, покатываясь со смеху. — Здорово ей досталось!

Тильда, не отвечая, отошла от нее и подсела к подмигнувшей ей Катице.

— Не вздумай с ней откровенничать, — тихо сказала Катица, показывая глазами на повитуху, — она злая.

— А я не откровенничаю. Здесь, в камере, только одна хорошая, да ты еще…

Катица посмотрела на нее с благодарностью.

— Плохо я сделала. Хотела как лучше, а вышло хуже… Жалею теперь. Об одном не жалею — что рассказала про ту вон… Забрала у меня все деньги, какие я заработала… и…

Слезы прервали ее исповедь.

— Она-то знала, что это не дозволено, — продолжала Катица, немного успокоившись. — Я не знала… была как помешанная…

Срывающимся от волнения голосом рассказывала Катица о своих злоключениях. Все это время — в больнице и в тюрьме у нее было тяжело на сердце; она жаждала излить кому-нибудь душу, но рядом никого не было. Теперь она ухватилась за Тильду, которая смотрела на нее с сочувствием. Катица исповедовалась, испытывая при этом такую боль, точно из нее силой вырывали признания.

— Мать у тебя есть? — спросила Тильда.

— Есть. Отговаривала она меня ехать в город, но мне словно кто уши глиной замазал. Соседка приехала из города погостить, она была вся в шелку и с перстнями на руках. Тогда и меня уж было не удержать. В городе я берегла каждый грош, чтоб потом показать матери: «Смотрите, сколько я заработала». А про себя мечтала поскорей замуж выйти. Дома жилось хорошо, хотя мы и работали от зари до зари, но мне хотелось устроить свою жизнь получше. И только я собралась ехать домой и сказать матери: «Вот деньги, вот жених, я выхожу замуж», как все рухнуло. Городские парни совсем не такие, как наши. Так красиво говорил, соловьем разливался, пока не получил свое… А теперь обо мне и думать забыл… Бог мой, как мать смотрела на меня, когда я лежала в больнице!

— Она видела тебя?

— Навестила, — продолжала Катица. — Не знаю, откуда она узнала, что я больна, духу не хватило спросить. Пришла уже к вечеру вся в пыли, с раннего утра была в дороге. Сидела и гладила мне руку и волосы. Спрашивала, чего мне хочется поесть, она купит, но я не могла говорить. Спрашивала, что со мной. Слова не шли с языка, но она вся дрожала, и я сказала, что меня бросил парень. Она ничего не поняла, утешала меня, как могла, но больше из меня никто бы не выудил… Она родила пятерых и все же более наивна, чем я… Если б она знала, где я сейчас… Узнает, конечно…

Катица залилась слезами. Тильда тоже всплакнула, прижимая ее голову к своей груди.

— Успокойся, Катица, — приговаривала Тильда, поглаживая ее по лицу, — не плачь, все будет хорошо…

И казалось ей, что утешает она не Катицу, а себя.

Арестантки между тем угомонились. Красавица сидела на своей койке и, презрительно усмехаясь, разглядывала товарок. Нина приводила в порядок взлохмаченные волосы и тихо молила Бога обрушить на Ирену кару небесную.

Адель заметила плачущих девушек.

— Но, но, но, — цыкнула она на них. — Это еще что? Слезы?

Тильда молча подняла голову. Катица повернулась к стене и стала утирать лицо.

— Поглядите-ка на них! Ревы какие! Гуляли с парнями и еще…

— Молчи! — крикнула Нада. — Оставьте их! Я бы рада поплакать, да не выходит.

Стало тихо. Зофия бросала на девушек быстрые взгляды — обе они сидели, со стыда уставившись в стенку.

В тот же вечер Катицу перевели в другую камеру. Вслед за тем явилась новая жилица — Адунка.

Тильда полагала, что Катица — тот самый человек, которому она в тяжелую минуту смогла бы открыть душу. Она тоже чувствовала потребность кому-то пожаловаться и исповедаться. Но только она собралась это сделать, как Катицу сменила Адунка, недалекая женщина, которая только о том и думала, у кого бы выпросить окурок. Тильда лишилась всякой поддержки. Повитухи и Адели, распущенных на язык, она сторонилась. Нада целыми днями предавалась мечтам о будущей жизни с человеком, которого она не знала и который сидел за воровство в камере под ней. Она напоминала ребенка, который мечтает о несбыточном, твердо веря, что оно, словно спелый плод, упадет ему прямо в руки. И Тильда попыталась сблизиться с Зофией.

— Что ты читаешь? — спросила она как-то.