Франце Бевк - Сундук с серебром

— Поговорю со смотрителем, — сказал он.

В тот же день после обеда пришли за ребенком. Тильда, в несчетный раз уйдя в свои горькие думы, без сил сидела на постели. Мальчика нянчила Кармен, она носила его по камере, осыпая поцелуями.

Присутствие ребенка было для арестанток благодетельным. В камере восстановился мир, исчезли грубость и развязность, самые непотребные слова оставались непроизнесенными. Ребенок словно был зовом настоящей жизни, отсветом той прекрасной стихии материнства, которая незаметно облагораживала душу. Оказалось, что даже гулящие девицы не утратили еще дарованных им природой человеческих чувств и жажды чистой любви. То, что среди них была мать, любившая и нежившая свое дитя, делало их лучше и чище.

— Матильда Орешец, дайте ребенка!

— Что? — Тильда едва понимала, чего от нее хотят. — Ребенка? — Она встала и широко раскрыла глаза. Да, теперь она поняла. Подошла к Кармен, взяла мальчика и хотела выйти с ним в коридор.

— Куда? Дайте его мне! — сказала надзирательница и взяла младенца, а ее втолкнула назад в камеру.

Тильда обомлела — этого она никак не ожидала. Ни за какие блага не рассталась бы она с ребенком.

— Куда вы его уносите? — воскликнула она.

— В больницу. Вот куда! Тихо!

Тильде пришлось сдаться — никакие уговоры не помогли бы. «Может, спасут», — подумала она. У нее было такое чувство, будто она одна в пустыне. Она то неподвижно сидела на постели, то взволнованно ходила взад и вперед по камере.

Лишившись ребенка, женщины стали развязнее прежнего. Опять пошла в ход площадная брань. Гедвика с Ниной возобновили свои визгливые препирательства. Проститутки, истерически хохоча, развлекали друг друга грязными историями.

Тильде каждую ночь снилось, что у нее отбирают ребенка. Проснувшись в страхе, она упиралась диким взглядом в мрачные стены. Днем, когда арестанток выводили на часовую прогулку во двор, она спрашивала надзирательницу:

— Как мой сыночек?

Но никогда не получала вразумительного ответа.

Так тянулось вплоть до того дня, когда женщины вдруг почувствовали себя больными от тоски. Тильда взволнованно ходила по камере. Гнев и страдание, накопившиеся в ее душе, рвались наружу, и она с трудом сдерживала себя. Ей казалось, что земля разверзается у нее под ногами, мучило предчувствие, что она никогда больше не увидит сына. Обычно молчаливая, в этот день Тильда не в силах была скрыть своей тревоги.

— Что с ребенком? — вскрикивала она то и дело. — Я хочу его видеть!

Женщины молчали. Одна Ирена вполголоса напевала. У Нады были такие глаза, будто она вот-вот разразится криком.

— А если он умер? Почему они не говорят мне? — спрашивала Тильда, останавливаясь у двери.

Кто ответит ей? Снаружи был мрачный день, слышался погребальный звон колокола. Лицо Тильды исказило рыдание.

— Я хочу видеть ребенка! — крикнула она, топнув ногой. — Если он умер, то пусть мне скажут!

— Конечно, конечно, — поддержала Нада, уставясь на Тильду. — Наверняка он умер, а от тебя скрывают.

Нада сказала, сама в это не веря, движимая ненавистью ко всем, кто на свободе, кто может сам распоряжаться своей жизнью и от кого можно ждать любой низости. Тильда тоже не верила в смерть ребенка, но, услышав об этом из чужих уст, чуть не упала в обморок. Несколько секунд она стояла как вкопанная, потом рванулась, подскочила к двери и так остервенело забарабанила по ней, что по всему коридору пошел гул.

— Отдайте мне ребенка! — кричала она. — Отдайте ребенка!

Случись это немного раньше, арестантки в страхе перед карцером окружили бы Тильду и умоляли б ее образумиться. Но в этот день никто не шелохнулся. Напротив, давая выход своему гневу, горю и отчаянию, несчастная мать словно снимала тяжесть и с их души и своими криками доставляла им наслаждение.

— Отдайте мне ребенка, отдайте ребенка! — охрипшим голосом кричала Тильда, колотя по двери.

Женщины с хмурыми лицами ждали, что будет дальше.

В оконце показались испуганные глаза надзирательницы.

— Дайте мне ребенка, дайте ребенка, дайте ребенка…

Уже нельзя было разобрать слов — они слились в протяжный вой. Тильда требовала ребенка не только потому, что хотела получить назад то, что ей принадлежало, это был плач по жизни, по человеческим правам, яростный протест против всего, что мучило ее в тюрьме с первого дня.

Надзирательница убежала. Тильда бросилась на койку и протяжно завыла.

— Замолчи! — крикнула Нада. — Не переношу воя! Не то и я сейчас закричу…

И вправду, грудь ее заходила ходуном, словно под напором скопившейся в ней тоски. Тильда не успокоилась.

— Хватит! — воскликнула Адель. — Тихо!

Дверь камеры отворилась, на пороге стоял смотритель, за ним — две надзирательницы. Тильда встала. Она притихла, только в груди еще что-то клокотало. Широко открытыми, покрасневшими от слез глазами смотрела она на раскормленное лицо человека, перед которым трепетала вся тюрьма.

— Что случилось? Чего вам надо?

Его резкий металлический голос, словно отскакивая от стен, бил по нервам арестанток, — дрожа и тяжело дыша, они готовы были всей толпой ринуться к двери.

— Отдайте мне ребенка! — взмолилась Тильда. — Почему у меня забрали ребенка?

— Ребенка? Пять дней карцера!

Именно этого и ждали арестантки; случись что-нибудь другое, они б молчали, покорно опустив головы. Слова смотрителя были каплей, переполнившей чашу терпения, и долго сдерживаемые мучения хлынули через край. Тильда опять просила вернуть ей ребенка, но ее мольбы перекрыл пронзительный крик Нады: «Отпустите нас! Убирайтесь отсюда, звери, сволочи! Вон, вон!» И тут женщины, словно по команде, подхватили ее вопль, замахали руками, закричали, заголосили. Это была мгновенная вспышка той дикой ярости, которая редко, но тем страшнее охватывала заключенных. Все, что так долго сдерживалось, вырывается наружу; арестантки беснуются и кричат, искусывают себя до крови и бьют все, что попадается под руку. Затаенная тоска по свободе вспыхивает, как порох.

Истерические вопли из камеры «благородных» разнеслись по всему этажу. В других камерах, конечно, не знали, в чем дело, но в душах всех узниц жило, затаившись, то же жуткое чувство, которое долетевший до них безумный крик точно спустил с привязи.

Дикие вопли неслись из всех камер, гремели двери, кувшины со звоном летели на пол. Бушевали и два первых этажа, где содержались мужчины. Вся тюрьма сотрясалась от ударов. Слов разобрать было нельзя, слов больше не было…

Смотритель и надзирательницы в испуге отступили. Опасно было приближаться к людям, дико протестовавшим против насилия над человеческой свободой.

Постепенно крик стих, слышен был протяжный плач одной арестантки, но вот и она смолкла. Наступила полная тишина, как бывает после грозы. Все ждали чего-то, снова отдавшись своей судьбе.