Франце Бевк - Сундук с серебром

— Теперь вы говорите, что он жулик, а раньше нахвалиться им не могли, — чуть не плакала Анка.

— Верно, хвалила я его. А какая же мать не хвалит свое дитя? Или ты думаешь, я знала, какой он есть? Кабы знала, не стала бы ни хвалить, ни хаять.

— Врете! — топнула ногой Анка. — Как вы можете так врать? Вы и раньше были в сговоре, — обрушивала она на мать ненависть, которую чувствовала к сыну. — Он затем и женился на мне, чтобы добраться до денег. И вы его на это уговорили!

— Иисусе и матерь Божья! — ужаснувшись, прервала ее свекровь, осеняя себя размашистым крестным знамением. — Грех-то, грех-то какой. Да простит тебя Господь, Анка! Что ты плетешь! Разрази меня гром, если в твоих словах есть хоть крупица правды. Я ему, понятно, сказала, что у вас денежки водятся, чтоб он не воротил нос от вашей халупы. Парень он был, верно, никудышный, но я ему хотела добра, а ведь сколько ребят после женитьбы за ум взялись! Конечно, я и о том думала, — тут она утерла слезу, — чтобы под старость не куковать одной в своей развалюхе. Да ты, чай, сама видела, как он мне отплатил за все. Мне не так горько было, что твой отец меня из дому выгнал, как то, что родной сын… сын…

Она умолкла, сморкаясь в передник. Анка опустилась на скамью. Может быть, свекровь тогда и вправду думала и чувствовала так, как говорила сейчас. И видно было, что она боится, как бы сноха не выгнала ее из дому. Анке стало ее жаль. Ей вспомнился день, когда эта женщина впервые показала ей своего сына. Это воспоминание было и сладким и горестным. Какое необычное чувство она испытала, увидев его, — ни с чем не сравнится ощущение горячей волны, пробежавшей тогда по ее телу. А сейчас!.. Какая холодная ненависть захлестывает ее!

Память о прошлом вытеснила злобное возбуждение, и сердце до краев заполнилось горем и тоской.

— Сколько я за него молитв отмолила! — уже успокоившись, продолжала свекровь, видя, что сноха не указывает ей на дверь. — Это мой покойник — царство ему небесное — парня испортил, — шепелявила она, стараясь снять с себя всякую вину. — В трактир его с собой брал; а когда парень, бывало, что не так сделает, отец только смеется. Да и я не без греха, Господи прости; но ведь Йохан меня ни во что не ставил — сыновья только на отца глядят. Во всем. И в хорошем и в плохом. И по белу свету он пустился слишком молодым. Правда, он не такой, чтобы напиться как свинья и валяться в грязи, — этого за ним не водится. Хвастовство его губит, как погубило отца; поит тех, кто к нему подлизывается, сует нехорошим женщинам деньги за пазуху…

— Замолчите! — подняла голову Анка.

— Да уж молчу, — окинула ее свекровь проницательным взором. — А все же он не такой, чтобы заниматься делами, о которых я вслух и сказать-то боюсь… Буду молить Бога, чтобы Йохан когда-нибудь вспомнил о тебе и вы бы зажили, как все люди живут…

— Да молчите вы!

— Так они из меня сами собой лезут, слова-то, — спохватилась Мрета. — Отче наш, иже еси на небеси. — И ее голос потерялся в беззвучной молитве.

Анка встала с места и вышла во двор по хозяйству. Вечером она снова села за стол и задумалась. Сидела в темноте, не зажигая огня. Ужина не готовила, так как голода не чувствовала. Мрета перестала молиться; голодными глазами она шарила по горнице, не отваживаясь заговорить с Анкой.

— Ты что же, на кровати не ляжешь? — наконец спросила она.

— На печке лягу, — ответила Анка; ей было страшно ложиться на кровать, на которой умер отец.

— Тогда я лягу, если пустишь, — сказала свекровь, догадавшаяся о том, что происходит в душе снохи, и слезла с печи. — Когда моего мужа убило, я ничуть не боялась. А ведь говорили, будто дух его вокруг Осойникова двора бродил… Ужин готовить не будешь? Да и правда, тебе, бедняжке, не до того.

Сноха не отвечала. Когда Мрета улеглась, натянула одеяло до подбородка и удовлетворенно вздохнула, Анка влезла на печь, но не легла, а уселась в углу, сложив руки на коленях. Некоторое время она сидела так, совсем отупевшая. Хотелось спать, но уснуть она не могла.

Казалось, свист осеннего ветра стал во сто крат сильнее. Ручей шумел, как настоящая река, падающая с высоких скал. Шелест листьев был таким явственным и громким, точно на ветру хлопали огромные простыни. Часы тикали так громко, что Анке чудилось, будто ее бьют молоточком по вискам. Звуки, которых днем почти не слышно, ночами усиливаются и пугают. В эту ночь они казались Анке оглушительными.

Ей никогда не приходилось углубляться в себя. Днем она работала, ночью спала. Теперь, когда сон бежал от ее глаз, она погрузилась в размышления о самой себе. Перед ней предстала вся ее жизнь. Ей сделалось стыдно — до сих пор это чувство было ей почти незнакомо, — что она так гналась за деньгами. Даже об отце с самого утра ни разу не подумала.

Анка оглядела горницу, в которую сквозь маленькие окна проникал тусклый свет, и вздрогнула. Она зашептала заупокойную молитву, просила у отца прощения. И он встал перед нею таким, каким был незадолго до смерти. Господи, все последние дни она не решалась посмотреть ему прямо в глаза. Боялась, как бы он не увидел некой вины в ее взгляде… Анка зажмурилась и несколько раз подряд шепотом прочла «Отче наш», точно надеялась молитвой заслужить себе отпущение грехов.

В горнице раздавался мерный храп Мреты. Осенний ветер завывал за стенами, шумел в ветвях деревьев, сбивал плоды, которые с глухим стуком падали на землю. Время от времени оконные стекла вздрагивали и дребезжали, сверху доносилось приглушенное на ветру хлопанье, и жалобно скрипела на ветру дверца сеновала, которую она забыла запереть. В паузах между порывами ветра становилось слышно стонущее тиканье часов.

Эти звуки больше не тревожили Анку, а, напротив, клонили ее в сон. На нее нашло какое-то успокоение, точно она раз и навсегда дала отчет перед своей совестью. Лишь изредка в душе возникала боль. Была в Анке живучесть, цепкая, как у сорняка, который, сколько его ни выпалывай, отрастает снова и снова. Никогда она не предавалась надолго отчаянию и апатии. Надо жить. Усталость одолела ее, и, сама того не заметив, она, продолжая шептать молитву, погрузилась в сон.

Наутро Анка прибрала в хлеву, переоделась в праздничное платье и, глядясь в стекло открытого окна, причесалась. Мрета тем временем приготовила завтрак и накрыла на стол.

— Куда это ты собралась? — спросила она сноху. — В церковь?

— Нет. Если я к обеду не вернусь, сварите себе чего-нибудь сами.

Анка взяла деньги, оставшиеся от похорон, и вышла. Она собралась в Планину — хотела окончательно кое в чем убедиться. Несмотря ни на что, в глубине души у нее еще таилась тень надежды, но такая смутная, что разочарование уже не страшило ее.

Погрузившись в свои мысли, она не чувствовала холодного ветра, не видела осенних красок, которыми горели на солнце склоны холмов, не обращала внимания на вспенившуюся и шумную речку, вдоль которой она шла — сначала по тропинке, а потом, в долине, по проселку.