Франце Бевк - Сундук с серебром

Дойдя до Планины, Анка остановилась перед домом Йожковеца. Увидев на пороге хозяйку, она так смутилась, что не знала, как начать разговор.

— А что, ваш дом еще продается? — спросила она.

— Да, — ответила женщина, смерив ее взглядом с ног до головы.

— Я хотела спросить, не приходил ли к вам вчера покупатель? — выдавила из себя Анка. — Мне сказали… Не было его?

— Нет.

Анка поторопилась проститься, чтобы женщина не задала ей вопроса, на который она не могла бы ответить.

Значит, дело сделано. На обратном пути, подымаясь к себе в гору, она горько усмехнулась. Все ясно, все кончено. На душе было тяжело и гадко, и в то же время она чувствовала какое-то облегчение. Может быть, так оно и лучше. И пусть будет так.

Когда она вошла в дом, свекровь впилась в нее глазами. Но лицо Анки было задумчивым и спокойным, на нем ничего нельзя было прочесть.

— Йохана не видала? — спросила свекровь.

Анка устремила на нее испытующий взгляд. Свекровь, похоже, догадывается, зачем она ходила.

— Не поминайте мне о нем, — глухо процедила она сквозь зубы. — Слышать о нем больше не хочу! Никогда…

Мрета испуганно воззрилась на сноху. Господи, ведь она, чего доброго, за одно слово из дому выгонит, так страшно у нее глаза сверкают.

С тех пор Мрета никогда не поминала в Анкином присутствии ни Йохана, ни того, что так или иначе было связано с ним. Казалось, ее совместная с Анкой жизнь началась только после похорон Ерама…

Каждую весну и осень, когда погода стояла нежаркая, а тропинки просыхали, в Мрете просыпалась былая тяга к странствиям. Хотя у Анки она не терпела никакой нужды, все-таки она закидывала за спину корзину с целебными травами, собранными ею на пастбище и на лугу или выращенными на обочине поля, и, спустившись вниз, в долину, начинала обход ближних и дальних деревень.

Однажды осенью она, то торгуя травами, то собирая милостыню, забрела далеко и неожиданно повстречала своего сына. Увидев стоявшую у большой дороги корчму, она зашла туда. В сенях не было никого, в горнице же у печи храпел пьяный, а за большим столом один-одинешенек сидел Йохан. Угрюмый и хмельной, он таращил глаза на стоявший перед ним шкалик и вполголоса пререкался с кем-то невидимым.

Услышав шаги, он поднял мутный взгляд, узнал мать, попробовал пошире раскрыть опухшие глаза и, смеясь, осклабил черный, щербатый рот.

— А, это вы, птица перелетная. — Он было приподнялся, но тут же снова плюхнулся на скамью, словно решив, что не стоит утруждать себя. — Присаживайтесь! Вы, поди, мне рады, как гвоздю в пятке? Верно?

— А почему бы мне и не порадоваться, — сказала мать, оглянувшись на пьяного у печки. — Мы ведь давно не виделись.

На самом же деле она и сама не могла бы сказать — обрадовала ее или испугала такая встреча с сыном.

— Давно. — Язык Йохана слегка заплетался. — Не обращайте внимания на этого там, — кивнул он на своего товарища, — дрыхнет, как колода. Выпить хотите? Да тут уже пусто. Дайте мне на шкалик, мать!

— Вели принести! — сказала мать, спустив с плеч лямки корзины, и не без робости присела у краешка стола.

В комнату вплыла хозяйская дочь, налила в бутылку водки и удалилась, не сказав ни слова. Мать и сын снова остались одни.

Мрета смотрела и смотрела на Йохана, охваченная странной робостью и трепетом. Встреться они на улице, она бы не узнала его. Ничего молодеческого не осталось в нем, ничего такого, что позволило бы ей гордиться сыном, как прежде. Постаревшее лицо покрылось морщинами, он был растрепан и небрит, одежда протерлась на локтях и коленях, и только шляпа, ухарски сдвинутая на затылок, была почти новой. Говорил он шепелявя и заикаясь. Хоть он и был пьян, ум его был ясен, а глаза бегали, точно выискивая повода для ссоры. В его повадках, в смехе, в разговоре было что-то отталкивающее, и лишь затаенная горечь, сокрытая на самом дне души и минутами сквозившая в его взгляде и в отдельных словах, вызывала жалость к нему. И чем-то совсем новым был появившийся у него терпкий юмор, юмор висельника, которым он раньше совсем не отличался.

Мрета не стала пить, несмотря на уговоры сына; горло ее сдавила непонятная тоска. Йохан пил. Потом он положил локти на стол и уставился на мать насмешливо мигавшими глазами. Казалось, он обрадовался появлению матери, как забаве и развлечению в этот скучный осенний день.

— Ну, как вам живется, мать? — насмешливо прозвучал его голос. — Как идут дела?

— Да так, — отвечала она. — Хибарку нашу совсем унесло в последнее наводнение. Я у Анки живу.

Йохан на минуту стал серьезным. Он смотрел на мать, которая показалась ему не такой речистой, как прежде.

— Так Анка еще жива?

— Господи Боже, почему же ей не жить? Она ведь еще молодая. Может, ты уже забыл, что она тебе жена?

Сын пожал плечами и сплюнул под стол.

— Наверно, и ей не больно-то надо, чтобы я был ей мужем, — с кривой улыбкой сказал он. — Ведь не поджидает же она меня. Если бы я вернулся, она, думаю, приветила бы меня сковородкой по башке и приласкала колом, правда?

— Да ты только того и заслуживаешь, — слегка рассердилась Мрета; она не скрывала, что ей чем дальше, тем тяжелее становится на душе. Она жалела, что повстречалась с сыном. Лучше было считать его мертвым, чем видеть таким опустившимся забулдыгой. — А ты чего ждал? Ведь ты что с ней сделал — унес деньги, ушел, оставил одну мучиться с хозяйством. Разве такую обиду Анка забудет?

— И не надо, чтобы забывала. Скажите ей, чтоб она не беспокоилась, — я не вернусь. — В словах его прозвучала горечь, ибо он понимал то, в чем еще не хотел себе признаться. — Не потому, что я ее боюсь, — внезапно вскипел он и ударил кулаком по столу. — Не боюсь я ее, — уже тише сказал он, — а просто плевать мне на этот хуторишко.

— Угол бы у тебя был на старости лет, — печально проговорила мать.

— Угол? — насмешливо откликнулся сын. — Больно мне нужен такой угол! Углов на свете хватает. Где сядешь или ляжешь — там и угол. И когда помру, мне в нем не откажут, — захохотал он.

Мать долго молчала. Ей трудно было выносить взгляд и смех сына. Она сидела, опустив глаза, и разглаживала на коленях фартук.

— Каково-то тебе помирать придется? — робко поглядела она на Йохана.

Он промолчал, только отхлебнул глоток водки.

Пьяный, спавший возле печки, проснулся и поднял взлохмаченную голову, показав свое бородатое, заспанное и отекшее лицо.

— Добром-то уж не кончит, — заявил он; маленькие заплывшие глазки перебегали с матери на сына. — Погубит молодца его ядовитый язык. Без башки оставит…

— Молчи, Каифа! [3] По евангельской легенде — первосвященник Иудеи, настаивавший на казни Христа. — крикнул ему Йохан скорее добродушно, чем сердито.

— Если я Каифа, так ты Пилат!