Сол Беллоу - С ногой во рту или Язык мой – враг мой

Однажды вечером Герда устроила ужин для большой группы университетских преподавателей, по случаю которого были задействованы все три части нашего раскладного скандинавского стола из вишнёвой древесины. Я даже не был знаком с нашими гостями. После горячего блюда кто-то упомянул профессора Шультайса, печально известного как одного из тех кичливых эрудированных зануд, которые вечно создают всем геморрой. Будь то китайская кухня или физика элементарных частиц или взаимоотношения (если таковые вообще есть) народов банту и суахили или почему лорд Нельсон так почитал Уильяма Бекфорда или будущее компьютерной науки, вы должны были долго дожидаться шанса прервать его, чтобы взмолиться о том, что он не даёт вам вставить хоть слово. Это был здоровенный бородатый мужик, у которого были беспардонное пузо и пальцы с отогнутыми назад кончиками – был бы я карикатуристом, я бы нарисовал его поющим йодлем с черными бакенбардами и вывернутыми пальцами. И вот один из гостей сказал мне, что этот Шультайс ужасно обеспокоен тем, что не знает никого, кто был бы достаточно образованным, чтобы после его смерти написать ему пристойный некролог. Я ответил, – Не знаю, насколько я компетентен, но я бы с охотно сделал бы эту работу, если это хоть как-то утешит его.

К этому моменту супруга Шультайса, невидимая мне из-за стоящих на столе цветов, как раз перешла к десерту. Неважно, услышала она мои слова или нет, поскольку тотчас же их повторили пять или шесть гостей и я увидел, как она отодвигает цветы, чтобы взглянуть на меня. Вечером я пытался убедить Герду в том, что это не было особой трагедией, что Энн Шультайс не так то просто прошибить. Ведь они с мужем постоянно на ножах – а иначе бы почему она явилась без него. И потом, трудно предположить, что она думает и чувствует, ведь некоторые из её частиц (намек на компетентность Шультайса в области физики элементарных частиц) явно не на месте. Но подобные аргументы лишь ухудшали ситуацию, хотя Герда мне этого не сказала, а лишь угнетённо лежала на своей половине нашей кровати. Она была непревзойдённым виртуозом по части горестных вздохов по ночам, поэтому когда она начинала тяжко вздыхать, о сне можно было забыть. Я заражался тем же унынием и мучился вместе с ней. Даже редко прельщавшие меня супружеские измены не могли пробудить во мне большего комплекса вины.

Утром же, пока я пил кофе Герда позвонила Энн Шультайс и пригласила её на ланч. В конце недели они вдвоём посетили симфонический концерт. Не прошло и месяца, как мы уже приняли на себя роль сиделок с детьми Шультайсов в их неопрятном университетском домишке, который они превратили в что-то вроде кургана с артефактами жизнедеятельности первобытного человека. Как только между нами была достигнута такая степень примирения, Герда почувствовала себя лучше. Мне же вдруг пришло в голову, что тот, кто позволяет себе подобные шуточки, должен быть достаточно бездушным, чтобы после того как его слова слетели с языка, доводить своё дело до конца, а не пойти на попятный, поддавшись уколам совести. Он должен уметь выходить из щекотливых положений так, как это делает великий Киппенберг. Так всё-таки, какая же из этих ипостасей Шоумута истинная – та, что налево и направо отпускает обидные шуточки или та, чья жена не может стерпеть, чтобы кто-то страдал от его обид? Вы можете спросить, а что если б у вас была жена, которая всеми силами старалась бы защитить вас от мести потерпевших, то не возбудило ли бы это в вас упорное искушение похулиганить лишь для того, чтобы раскрутить маховик скандала? Ответ будет отрицательным, и не только потому, что я любил жену (доказательством моей любви к ней явилась невыносимая горечь от её утраты), но также и потому, что когда я выдавал свои перлы, я делал это исключительно из любви к искусству, то есть в моих мотивах не было никакой маниакальности или подлости, равно как это не тот случай, когда подлость действовала бы на меня подобно алкоголю и я пьянел бы от злодеяния. Такие подозрения я отвергаю. Конечно, за любым дурным поступком стоит та или иная провокация. Относительно же моей реакции на провокации, то она такова потому, что у меня под ногами земля встает дыбом, а затем откуда-то свыше с разных сторон одновременно что-то шарахает по ушам. Я глохну и вынужден раскрыть рот. По простоте душевной, Герда пыталась нивелировать пагубные последствия моей оральной невоздержанности и рассчитывала восстановить дружеские отношения с разными сомнительными фигурами, которые, ввиду отсутствия у них жизненно важных "частиц", были непригодны для дружбы и не питали к ней ни малейшего интереса. Она посылала им азалии, бегонии, живые цветы, приглашала на ланч их жён. Возвращаясь домой, она горячо рассказывала мне о том, как много интересного о них узнала, о том, как мало зарабатывают их мужья, или что у них престарелые больные родители или что у них в роду были душевнобольные, либо о пятнадцатилетних подростках, грабящих дома или подсевших на героин. Я никогда не говорил ничего гнусного Герде – только тем, кто меня провоцировал. Случай с вами, мисс Роуз – единственный, где, насколько я помню, отсутствовала какая-либо провокация, а посему это моё вам послание является первым покаянным письмом написанным мною. Вы – истинная причина этого моего самокопания.

К этому я вернусь позже, а сейчас я размышляю о Герде. Ради неё я стал воспитывать в себе самообладание и со временем начал понимать пользу от умения держать язык за зубами. Я осознал и то, что самообладание может наделить человека способностью сдерживать спонтанно-эмоциональные высказывания и заставить свою желчь (если виновата она) раствориться в организме. Я думаю, это как "правильная речь" у буддистов. Только "правильная речь" – это также понятие физиологии звуковосприятия. Ну разве есть какой-то смысл тщательно подбирать слова в случае, когда они падают на почву цинизма и пошлости? Если бы Ларошфуко появлялся на людях, то они стали бы отворачиваться от него на середине предложения, чтобы зевнуть. Кому сейчас нужны афоризмы? В случае с четой Шультайс нам повезло в том, что поскольку они были моими коллегами по цеху, то Герда могла, работая у них, иметь к ним доступ.

Однако были случаи, когда она не могла прикрыть меня. К примеру, однажды мы присутствовали на званом университетском ужине, где мне случилось сидеть рядом с пожилой дамой, жертвовавшей миллионы долларов на оперные труппы и оркестры. Тем вечером я, облачённый во фрак и белый галстук-бабочку, был в некотором роде героем дня, поскольку перед этим дирижировал пьесу "Стабат Матер" Перголези, безусловно одно из наиболее возвышенных творений восемнадцатого века. Казалось бы, подобная музыка могла бы умиротворить меня хотя бы на остаток вечера. Но нет, я тут же стал искать приключений на свою задницу. Дело в том, что вдова Пергамона сидела справа от меня вовсе не случайно. Её собирались раскрутить на крупный благотворительный взнос. Те, кто вынашивали планы о создании певческой школы, рассчитывали, что мне удастся (ненавязчиво) подтолкнуть её к этому шагу. Главная же атака на неё планировалось чуть позже. Если честно, ребята, замутившие эту тему, мне не нравились. Они были нечисты на руку, а крупная сумма пожертвования наделила бы их слишком большим влиянием, которое никого ещё до добра не доводило. Покойный Пергамон оставил супруге гигантское состояние. Когда денег так много, то это, видимо, возводит их в разряд объекта поклонения. У меня также был свой объект поклонения – музыка. Таким образом, у нас с ней сложилось своего рода религиозное противостояние. Миссис Пергамон беседовала со мной о деньгах – её не интересовали ни сама "Стабат Матер", ни моё мнение о ней. Это правда, что в США тема денег популярнее остальных где-то в тысячу раз, но данный случай был как раз из тех, когда музыку нельзя было проигнорировать. Пожилая дама стала объяснять мне то, как крупные филантропы договорились между собой и что сферы благотворительного рынка были поделены между фондами Карнеги, Рокфеллера, Меллона и Форда. Что касается ситуации за границей, то там доминировали различные компании Ротшильдов и Фольксваген-Фонд. Фонд Пергамонов спонсировал преимущественно музыкальное направление. Она озвучила суммы пожертвованные ею на электронные синтезаторы, ненавистную мне компьютерную музыку, и хотя всё во мне кипело, я продолжал взирать на неё взглядом исключительно учтивого киевского интеллигента. Я видел на улице её лимузин, под присмотром университетских охранников, помогающих городской полиции. Бриллиантовые нити её колье напоминали озёра Фингер-Лейкс среди холмов. Должен заметить, что разговоры о деньгах оказывали на меня странное воздействие. Они затрагивали самые глубинные струны моей души. Дело в том, что мой покойный брат, бросивший свою жизнь на алтарь стяжательства, всегда был и остаётся любимчиком нашей матери, которой уже за восемьдесят. И вот я услышал, как миссис Пергамон сообщила мне, что собирается писать мемуары. Тогда я спросил её (и это был вопрос из разряда тех, которые Ницше определял словом Фатум: "Будете пользоваться пишущей машинкой или арифмометром?" Зачем я задал этот вопрос? Неужели я, действительно, задал его? – уже поздно спрашивать себя – как говорится, "слово не воробей". Она глядела на меня вполне невозмутимо. А как вы думали? Ведь она – знатная дама, а я – какой-то псих из дурдома. Поскольку как её невозмутимое пожилое лицо, так и глаза, синева которых благодаря линзам очков казалась невероятно чистой и насыщенной, не обнаружили никакой реакции, то у меня возникло даже искушение предположить, что она либо не расслышала, либо не поняла смысла моего вопроса. Как бы не так. Я съехал с темы. Мне было известно, что несмотря на то, что сфера её благотворительной опеки почти полностью ограничивалась музыкой, миссис Пергамон всё же иногда финансировала научные исследования. Поскольку в прессе сообщалось, что она спонсировала какую-то научную программу исследования эпилепсии, я тут же решил переключить её на тему эпилепсии. Я сослался на статью Фрейда, в которой он предложил гипотезу о том, что приступ эпилептика является инсценировкой смерти его отца. Вот, мол, в чём кроется причина ступора во время такого приступа. Однако поняв, что все мои потуги замять свой ляп только усугубляют мой урон, я, так сказать, "лёг на дно", где молча и покорно стал ожидать своей участи. Всеми фибрами души я сфокусировался на Фатуме, который является свидетельством того, что в каждом людском существе есть нечто неподвластное контролю и неподдающееся перевоспитанию. Кажется, основателем этой идеи, был Ницше, который в своем труде "Воля к власти" определил, что эта "воля к власти" есть ни что иное, как олицетворение самого существа. Размякнувший или, как выражаются тинейджеры, "заторчавший" от "Стабат Матер" (святой богоматери, оставившей меня в трудную минуту без помощи), я был вынужден болтать о том, что подсунул мне мой глубинный Фатум. Оказывается, я совершенно превратно истолковал миссис Пергамон. С её стороны разговор со мною о деньгах был жестом симпатии или даже благосклонности, ибо человек, понимающий в Перголези, для неё был ничем не хуже богача – с ним можно было общаться почти как с равным. И в итоге, невзирая на мою ехидную реплику, она-таки профинансировала упомянутую певческую школу. Ведь нельзя же наказывать заведение из-за какого-то нахамившего вам за обедом придурка. Она уже достаточно долго прожила на этом свете, чтобы навидаться всевозможных идиотов. Наверняка, мне проще было бы удивить чем-то самого себя, чем её. Она была так доброжелательна ко мне, мисс Роуз, а я попытался унизить её, так сказать, "обойти на крутом вираже". На кой мне это надо было? Чтобы помериться с ней силами? На кой мне сила? А что, может она и не помешала бы мне, поскольку с позиции силы ты можешь болтать всё, что угодно. Сильным позволено унижать других безнаказанно. Приведу, к примеру, фразу, сказанную Черчиллем в адрес члена британского парламента Дриберга: "Этот человек запятнал репутацию гей-сообщества." Однако Дриберга подобный отзыв не только не возмутил, а, напротив, был воспринят им как комплимент, поскольку когда другой член парламента попытался присвоить эту фразу себе, утверждая, что Черчилль упоминал именно его фамилию, то Дриберг, воскликнул: "Ты? С какого перепуга Уинстон стал бы упоминать столь никчемного педика, как ты?" Их перепалка потешала Лондон в течение нескольких недель. Но, в конце концов, Черчилль есть Черчилль, он – потомок и великий биограф графа Мальборо, а также спаситель своего отечества. Оскорбление им гарантирует потерпевшему место в истории. Впрочем, Черчилль – это наследие более цивилизованной эпохи. Приведу менее цивилизованный случай с участием Сталина. Последний во время приёма им в Кремле делегации польских коммунистов спросил: "А где же наша симпатичная и грамотная товарищ З? Поляки в ответ только потупили глаза. Отвечать было нечего, так как по приказу Сталина товарищ З была ликвидирована. Это что, юмор? Нет, это мерзость, мисс Роуз, восточный деспотизм в чистом виде. Черчилль, всё таки был человеком, Сталин же – лишь бездушным колоссом.