Любош Юрик - И придут наши дети

Он сам испугался собственных мыслей и постарался побыстрее отогнать их прочь. Что это ему взбрело в голову? Такие мысли приходили тогда, когда больнее обычного он чувствовал острые зубы своего одиночества, когда его грызли сомнения и вообще он был чем-то расстроен. Правда, такое состояние никогда не длилось долго, он встряхнулся, словно пес после хорошей трепки, и снова принялся за дела с настойчивостью и упрямством человека, убежденного в правоте своего дела.

Больше он об этом не думал.

Он хотел прочитать рукописи, но вошла Гелена Гекснерова с сообщением, что звонил, мол, какой-то Кубица и, ссылаясь на главного редактора, просил передать, чтобы тот уже ничего не предпринимал, потому что он, то есть Кубица, решил свой курятник, или что там у него, разобрать, чтобы у него, то есть у Порубана, не было с ним хлопот. Порубан внимательно вслушивался в этот сложнейший монолог своей секретарши и, когда наконец понял, о чем идет речь, кивнув, попросил:

— Пусть меня никто не беспокоит сейчас. Никто.

Секретарша вышла и затворила дверь. Порубан достал из ящика сигару, хотя сегодня уже выкурил одну, то есть свою дневную норму, но ему надо было успокоиться, выиграть время, привести в порядок мысли. Он понял, что все решил случай, что дед Кубица сам все устроил и теперь уже не нужно хлопотать, обходить инструкции, принимать противоречивые решения, словом, говорить одно, а делать другое. Он воспринял это как личное поражение. Если бы он захотел, дед Кубица, конечно же, получил разрешение и его крольчатник остался бы на месте, даже если бы при этом были обойдены инструкции, даже если бы пришлось использовать свое влияние, положение, знакомства — все то, против чего Порубан боролся как журналист. Теперь же все было в порядке, и он остался чистеньким.

Однако он понимал, что никакого порядка тут нет. Знал, что всегда найдется какой-нибудь дедушка Кубица, такой незаметный, тихий и работящий человек, который вынужден будет уступить, чтобы те, другие, более языкастые, более влиятельные и более наглые, могли и дальше шагать по жизни, используя в своих корыстных целях все общество. Он понимал, как это несправедливо, понимал, что должен что-то сделать, как-то бороться с этим. Что-то написать.

Юлиан Габарка был последним метранпажем старой школы в типографии Пресс-центра. Он прожил свою жизнь среди типографских машин, привыкнув к тяжелому запаху свинца и типографской краски. Он работал еще ручным наборщиком, потом метранпажем, линотипистом, работал и на каландре, и на ротационной машине. Он лично знал почти всех братиславских журналистов и помнил время, когда газеты делались в «Люксорке» или в «Метропольке» [6] Кафе в Братиславе. . Теперь Юлиан Габарка мог бы спокойно сидеть за кружкой пива, весь день болтая с другими пенсионерами о футболе, о «Словане» или же разводить кроликов или, наконец, отремонтировать крышу, которая протекает уже несколько лет. Всем, чем угодно, мог бы заняться старый наборщик Юлиан Габарка, он честно свое отработал, чувствовал, что устал, что никак не может разогнуть спину, что у него болят глаза, а от них и голова, что у него низкое давление. Мало ли чем он мог заняться! Но он не занялся ничем.

За всю свою жизнь Юлиан Габарка прочитал столько газет, что они не уместились бы в товарном вагоне. Через его руки прошли тысячи рукописных страниц, и он пережил все бурные часы своего времени, он знает все политические и журналистские сенсации, скандалы и ошибки, знает типографского домового и его дурацкие проделки. Газеты и типография — это его мир.

За долгие годы, проведенные среди журналистов и наборщиков, у него сложился своеобразный юмор. Он прочитал уже столько комментариев, корреспонденции, репортажей, передовиц, рецензий и сообщений, что защитой от них мог быть только юмор. Юмор был заградительным заслоном от тревожных сообщений со всей планеты, от беспорядка и хаоса в журналистской работе, от непостоянства его профессии, от ожидания сообщений, результатов, фотографий, передовиц, без которых газета не могла выйти. Каждый день до самой полуночи наборщики страдали вместе с журналистами: все ли обойдется, выйдут ли газеты?

В конце концов все они выходили. Юлиан Габарка любовно повторял свое хорошо известное изречение: «Солнышко взойдет — выйдут и газеты!»

Габарке потребовалось некоторое время, прежде чем он приспособился к новой типографии Пресс-центра. Он стал диспетчером, он уже не был главным мастером, мэтром, как когда-то называли начальство в типографии, он стал заведующим производством.

Чтобы не ошибаться, он нарисовал на листе бумаги план расположения машин и путь прохождения рукописей. Он брал скомплектованные рукописи, укладывал их в папку и отмечал дату и время поступления. Пометив их шифром, он отдавал рукописи наборщикам или перфораторам. Старые наборщики набирали тексты на типографских машинах, а потом вручную набирали заголовки. Теперь же перфоратор отстукивал на «ЛИНОТРОНе» код, отвечающий тексту, и «Ослиный трон», как его здесь фамильярно называли, переносил закодированный текст на перфокарту. Потом ее закладывали в другую машину, где на телеэкране возникало изображение отпечатанного текста. Готовый текст выпадал из машины, сфотографированный на блестящей бумаге, и попадал в руки монтажника. До той поры вся работа проводилась метранпажем, теперь же монтажник разрезал тексты и укладывал их по макету редакции, потом с них делали оттиск, и страница была готова. Корректоры выправляли последние ошибки, потом вся полоса переснималась на специальную матрицу, которую закладывали в ротационную машину.

В здании Пресс-центра было примерно двадцать редакций. Нажим на типографию был огромным, и поэтому малейшая задержка нарушала весь график работы. Типография настаивала, чтобы редакции точно в срок сдавали материалы, но все было напрасно — таков характер журналистской работы, и выполнить эти требования было практически невозможно.

Так обстояло дело и с еженедельником «Форум». Если все пойдет как надо, то часа в два после обеда можно запускать машину, а к пяти уже рассылать первые оттиски. Если же «Форум» еще на час задержит работу, машина не будет запущена вовремя. Вечером же печатаются ежедневные газеты, они в любом случае должны выйти в срок, иначе ночной выпуск не поспеет к ночным поездам, идущим в Кошице, Прешов, Банскую Быстрицу, Михаловец, и на другой день половина Словакии останется без газет.

Габарка уже во второй раз звонил в редакцию «Форума», он обругал последними словами технического редактора и ответственного секретаря, но текст на третью страницу все еще не прислали.

Якуб Якубец шагал по грязным черно-серым плитам коридора во Дворце юстиции и внимательно читал таблички на дверях. На засиженных и захватанных деревянных скамейках вдоль стен разные люди ждали — кто судебного разбирательства, кто судью, кто адвоката. А он искал зал судебных заседаний номер шестьдесят четыре. Минуту назад он разговаривал с секретарем городского суда и объяснил ей, зачем пришел и чего ждут от него в редакции. Эта озабоченная женщина задумалась на мгновение, а потом послала его на второй этаж, в зал номер шестьдесят четыре.