Любош Юрик - И придут наши дети

Директор опустил голову, словно собираясь с силами для решительного броска.

— Кажется, я вам уже говорил о своем влиянии. Так вот… уж если я хотел использовать или, скажем, злоупотребить им в борьбе с вами, так, ей-богу, я сделаю все, чтобы добиться завершения этой проклятой стройки. — Он упорно глядел в стол, как будто там выискивал подтверждение своим мыслям. — Не думайте, пожалуйста, что до сих пор мы били баклуши… Мы делали все, что предусмотрено инструкциями и договорами. Мы писали письма, напоминали, даже просили. Опыт показал, что всего этого недостаточно. Но я надеюсь, что урок получил не только я, но и другие. И потом… иногда я думаю, что мало быть самому честным, мало придерживаться законов. Этого недостаточно…

Он распрямился и посмотрел на журналиста.

— Сейчас у меня такое ощущение, что эта авария просто должна была произойти. Она потрясла не только Буковую, но и «Хемоиндустрию», и министерства, и районные, и высшие органы. Да и для меня вытекают кое-какие последствия… и для меня, хотя я был уверен, что меня вряд ли что-нибудь может удивить. Все эти инструкции, договоры и законы, которыми определяются экономические отношения между заказчиком и поставщиками, нуждаются в доработке. Вы скажете: бог мой, какое великое открытие! Ради такого открытия стоило выпустить в Грон двести тонн масла!.. Да и вообще, — он понизил голос, — много, очень много инструкций и законов в нашем хозяйстве, которые не продуманы, в которых все поставлено с ног на голову… Но, ей-богу, — он сжал кулак и поднял руку, словно собираясь грохнуть по столу, — в нашем случае причина всех зол — это очистная станция. Если подсчитать весь длинный список наших больших и малых ошибок и упущений, то в конце концов все упрется в эту стройку! — Он разжал пальцы и опустил руку на разложенные бумаги, как будто испугался, что они разлетятся. — Я вам обещаю, но главным образом обещаю это самому себе, что самое позднее в начале будущего года мы пустим эту станцию. Иначе…

Он не договорил, он смотрел на Прокопа, и в лице его можно было прочесть твердую решимость.

— Это много или мало?

— Не знаю, — ответил журналист. — Думаю, что этого достаточно.

— Я рад, что мы договорились. Или нет? Хотите узнать что-нибудь еще?

— То, что я хотел услышать, вы уже сказали.

— Ага! — улыбнулся Матлоха. — Вас обрадовало мое обещание, что в начале будущего года мы пустим очистную станцию. А теперь вы будете следить за мной, исполню ли я обещание… чтобы вы могли снова протащить меня в газете. Разве не так?

— Нет, — Прокоп отодвинул пустую чашку. — Думаю, вы постараетесь запустить станцию в работу как можно раньше. — Он подошел к столу и подал на прощание руку. — Меня порадовали другие слова. Те, что вы сейчас сказали. — Он пожал Матлохе руку, повернулся и зашагал к двери. — Те, — он уже положил руку на ручку двери, — что вы хотели сказать за этим словом «иначе»…

Мариан Валент, заведующий международным отделом редакции «Форума», умел сосредоточиться в любой ситуации. Ему не мешали ни шум в редакции, ни телефонные звонки, ни включенное радио или постукивание телетайпа: когда он начинал писать, окружающий мир переставал существовать. Часто он писал в маленьких кафе на Площади, официанты его уже знали, привыкли к нему и, хотя он выпивал всего лишь чашку кофе, считали его постоянным клиентом.

Он сел так, чтобы видеть Площадь, закурил сигарету и, пока курил и пил кофе, не думал ни о чем, просто наблюдая за тем, что происходит вокруг. Время стояло предобеденное, и город был шумным, полным туристов, даже как будто взвинченным. Валент любил это оживление, хотя иногда город напоминал ему хаотичное скопление камней, но, несмотря на это, он хорошо себя чувствовал здесь и после каждого длительного отсутствия радовался возвращению.

Он неожиданно вспомнил Париж. В хорошую погоду он любил сидеть на террасе кафе, что находилось в конце бульвара Сан-Мишель, попивая кофе и потягивая сигарету. Это было очень хорошее место: отсюда он видел бульвар, в который вливались улочки Латинского квартала, набережные Сены и лавки букинистов, которые тянулись вдоль тротуаров до самого Нотр-Дама. Когда шел дождь, он ходил в кафе у самого собора, которое так и называлось «Нотр-Дам» и откуда открывался вид на маленький парк за собором, на мост и рукав Сены. Это были приятнейшие минуты, он много работал и радовался всему, что приносили такие дни.

Кто знает, почему он вспомнил Париж именно сейчас, когда сидел за чашкой кофе на Площади и собирался писать комментарий. Может, это обыкновенная ностальгия по другому городу, по тому, что было когда-то. В нем проснулось сильное желание отправиться в путешествие.

Путешествовать, постигать мир, побывать в чужих странах, разве не для этого он стал редактором международного отдела? Он мечтал о том, что было трудно доступным для других: свободно перешагивать через границы, знакомиться с великими столицами мира, упиваться атмосферой международных аэропортов, прохаживаться среди ночи под неоновыми рекламами, встречаться с людьми, стоять на берегах таинственных рек…

На столе, рядом с чашкой, сигаретами и тетрадью лежало письмо, которое он нашел утром в почтовом ящике. Строгим, официальным языком ему сообщалось, что утверждение его на должность корреспондента Чехословацкого радио в Нью-Йорке окончательно подтверждено и что он должен прибыть в Прагу на несколько дней для прохождения краткосрочных курсов.

Письмо было виной тому, что сегодня Мариан Валент никак не мог сосредоточиться. Он несколько раз склонялся над бумагой и брал в руки авторучку, но каждый раз его мысли где-то блуждали: он думал о парижских улочках на Монмартре, потом о Даше, потом о Соне Вавринцовой, потом думал о том, что ему надо жениться, и о комментариях к вопросу об ослаблении напряженности в Европе. При других обстоятельствах статья была бы уже написана. Материалов хватало, факты он знал наизусть, он знал, что писать и как писать: венская конференция по разоружению, размещение ракет среднего радиуса действия, производство нейтронной бомбы, количество танков у военных союзов и так далее. Все было ясно, однако сосредоточиться он не мог.

Его тяготили иные проблемы, вопросы личного порядка. Совсем недавно он развелся с Дашей, а он все еще не мог избавиться от ощущения какой-то напрасной, бессмысленной утраты, чего-то безвозвратно ушедшего, чего-то, что не должно было случиться, если бы он был немного умнее. В иные минуты ему казалось, что он все еще любит Дашу и что их развод всего лишь минутное недоразумение, которое можно исправить парой ласковых слов. Потом Дашино лицо сменяло лицо Сони Вавринцовой: надеюсь, я не влюблен в нее, спрашивал он себя совершенно растерянный и сбитый с толку, поскольку уже давно не верил тем шальным чувствам, которые возбуждает любовь. И потом, что же: жениться, когда только что развелся?