Борис Ветров - Приключения «чебурашки»

В дверь резко зазвонили.

— Предки? — испуганно спросил кто-то.

Стас убавил музыку и подошел к двери.

— Кто?

— Милиция!

Дверь моментально распахнулась. Один из гостей Стаса, с серым худым лицом, выбросил в форточку какой-то маленький пакетик и отступил внутрь жилья, в тень.

— Ты хозяин? — спросил побледневшего Стаса сухой коричневолицый лейтенант.

— Ну, я, — старался соблюсти видимость достоинства подросток.

— Почему нарушаем?

— А что мы сделали?

— Тебе известно, что после 23 часов прослушивание громкой музыки является нарушением? Людям на работу завтра, а ты спать мешаешь! Документы!

— Да все, мы не будем больше!

— Документы, я сказал!!

Позади лейтенанта разместился невысокий, но очень широкий в плечах сержант. Он презрительно оглядывал роскошную обстановку.

Тем временем Стас притащил паспорт.

— Так, несовершеннолетний, значит? И нетрезвый?

— Трезвый!

— Так, экспертиза установит, и если пил — маме с папой мало не покажется! Кстати, где родители?

— У друзей…

— Звони им, пусть едут!

— Они за городом.

— Тогда собирайся! Поедем в отделение!

— Да за что? Я все, выключил музыку, больше такого не повторится!

— Мне тебя силой тащить? Быстро, я сказал. Родители за тобой придут. И все прочие, готовим документы и собираемся!

Молодежь было загундосила, одна из девиц было вякнула — «у меня папка в прокуратуре работает», но лейтенант жестко, остервенело рявкнул:

— Быстро собрались!

Пока в прихожей началась толкотня, сержант ступил в квартиру, прошелся по комнатам. Потом, оглянувшись на толпу, незаметно сунул за пазуху едва початую высокую бутылку и еще одну — с «Дюшесом».

В отделении шла обычная работа — доставляли пьяных, кухонных и уличных скандалистов, те оправдывались, ругались или орали песни, пока не получали по почкам. Хрипели рации, лязгали решетки «обезьянника». Гостей Стаса отпустили, переписав данные их документов, самого его, уже в открытую ревущего, усадили возле решетки помещения для задержанных. Оттуда сразу раздался едкий говорок:

— Эй, фраерок, подмахни разок! — и камера заржала.

— Пельменев, сейчас ты мне подмахнешь, рот закрыл! — отозвался дежурный.

В это время в комнате отдыха сержант продемонстрировал лейтехе конфискат.

— Смотри-ка, не наша! Ме… та… ха какая-то.

— Сам ты «метаха», — беззлобно поддел его офицер и ударом кулака вскрыл «Дюшес», прижав крышку к краю крашенного желтой эмалью стола. — «Метакса» это. Греческий коньяк. Живут же, гады! Сопли еще зеленые, а уже — «Метакса». В армию бы его, так ведь не пойдет!

— Коньяк-то хороший? — не расставался сержант с бутылкой.

— После смены попробуешь, — и напиток отправился в тумбочку стола.

— Ты пил?

— Пил, — глотнул лимонада лейтенант и устало откинулся на спинку вышарканного дивана, — в Баграме.

Он замолчал и прикрыл воспаленные глаза. Неоновые лампы тускло освещали светло-коричневый пол с черными мазками, оставшимися от сапог и ботинок. Плотный задымленный воздух делал лица людей похожими на маски манекенов.

Утром следующего дня веселая алкоголичка Рая, отбывая последние сутки административного ареста, мыла пол в отделении. Приметив в мусорном ведре «чебурашку», быстро сунула ее в карман темно-синего рабочего халата.

***

И опять повторился круг воскрешения бутылки. В моечном цехе вместо той, что сокрушалась о судьбе сына, теперь стояла молодая, ярко-белая и сильно накрашенная девчонка. Вокруг нее появлялись грузчики со склада и другие заводские мужики. Притирались сзади и сбоку, заигрывали, шлепали по обтянутой джинсами попке. Девица визгливо хохотала и на все приставания отвечала только двумя фразами: «Тебе это надо?» или «Че, сдурел, что ли?».

Ее пожилая напарница, поджав синеватые губы, остервенело полоскала бутылки. С новой коллегой она не разговаривала. И постоянно вспоминала ту, с которой простояла в этом цехе без малого десять лет. Теперь от нее остался лишь могильный холмик, огражденный сваренной из арматурных прутьев оградкой, да памятник из тех же прутьев в виде башенки с железной красной звездочкой наверху. На памятнике с эмалевого портрета смотрела преображенная до неузнаваемости халтурщиком-гравером покойница. Ниже значилось — «Панютина Клавдия Федоровна. 30.11.1938 — 24.04.1984».

Умерла она после того судебного заседания, где затянутая в черное платье судья с маленькой, какой-то змеиной головкой огласила в конце чтения приговора:

— Приговорить к пяти годам лишения свободы в колонии усиленного режима.

Черная точка появилась тогда перед ее глазами, стала расти, превращаясь в огромное пятно, которое мешало разглядеть оцепеневшего от неожиданности сына — осунувшегося, наголо стриженного, со свежей ссадиной на правой скуле. Ей казалось, что она кричит на весь зал: «Леша, Лешенька, сыночек!», но на самом деле лишь беззвучно шлепала белыми губами. Она еще бросила взгляд назад, собирала силы для последнего броска, чтобы вцепиться в пухлые щеки бывшей сватьи, которая весь процесс изображала жертву злостного хулигана и алкоголика зятя. А после заседаний или допросов рысцой летела на рынок и контролировала землячек, торговавших ее говядиной. Три тетки все это время числись на учебе на курсах повышения квалификации, получая от колхоза командировочные и стипендию. И были очень довольны возможностью погулять по Чите и пошариться по магазинам.

Никто еще и не понял, что матери осужденного плохо, конвой уже увел оглядывавшегося на мать Лешку, не понимающего, почему она так странно неподвижно сидит. Только ее вечная и верная подруга, та самая, с моечного цеха, вдруг заорала: «Скорую!» Клавдия Федоровна умерла в приемном покое. Через три с половиной года, выйдя досрочно из Нерчинской колонии, ее сын сразу же отправится в Приаргунск и одним ударом топора снесет бывшей теще голову. От увиденного онемеет ее внук двух лет от роду, и с криком: «Вай, убили!» — понесется по поселку новый зять: армянин, строитель-шабашник, польстившийся на прочное хозяйство и новую «Волгу». Прокурор будет просить потом для Лешки высшую меру, но судья даст ему 15 лет.

Бутылку залили «Жигулевским» и увезли в продуктовый магазин «Черемушки» возле армейского стадиона. Весь этот район назывался по имени магазина, хотя черемухи там не было. Буйно и изобильно цвела она рядом, в маленьких палисадниках возле деревянных и каменных бараков, скрывавшихся за четырехэтажными хрущевками. Но это уже были не «Черемушки», это был «Кильдим», опасный, криминальный пятачок городской территории, мало уступающий знаменитому Острову.

Среди обитателей «Кильдима» выделялся молодой, но уже потасканный парень с широким скуластым лицом и длинными, ниже лопаток волосами. В те годы такие прически у мужчин еще не вызывали ассоциаций с педерастами, о которых мало кто и слышал. Даже самые заядлые малолетние хулиганы, которые через несколько лет вольются в ряды бритоголовых рэкетиров или арестантов, отращивали назло учителям в школах и ПТУ длинные патлы и украшали спортивные сумки, с которыми ходили на занятия, чернильными надписями: «Kiss» и «AC/DC». В Читу только-только проникала мода на «heavy metal», но названия этих групп были у всех на слуху — потому что они были запрещены, как несколько лет назад была запрещена немецкая диско-группа «Чингисхан».