Сергей Минутин - Скульптор и скульптуры

На площади царил ажиотаж. При свете факелов и, не без трудностей, удалось запустить дизель-генератор. Прожектор осветил импровизированную сцену. На сцене стояли две роскошные дамы. Округлость их форм, ещё до фильма, вызвала радостный свист городских мужчин и их же бурный, почти поросячий восторг, примерно такой же, какой жирный хряк испытывает при виде ведра помоев. Городские мужички возвращались к привычному для родной страны пониманию жизни, в которой на первом месте стоял телевизор, за ним шло пиво. За пивом часто вообще ничего не было, но чтобы не позориться, было принято ставить на третье место женщин. Местную власть, такое понимание жизни вполне устраивало. Её с самого президентского верха наделили суверенитетом, названным местным самоуправлением. Мешали этому суверенитету только дети и пенсионеры. Им втюхивали телевизор, чтобы заполнить грани их жизни. Детишки, пока, были вообще не нужны, ибо они не голосовали, но с ними связывали будущее, пенсионеров надо было кормить, как голосующих. Но голосовали не каждый день, а есть они хотели постоянно, поэтому приходилось отвлекать от еды и тех и других. Детишкам начали преподавать и показывать «Кама – сутру», уже, в школе. И хотя лет до 14 они ещё не «хотели» и сомневались в её нужности, но слушали и втихаря смотрели «про секс с учительницей» с большим интересом, а пенсионеры хотели, но не могли, и продолжали думать о сексе, держась на ностальгии о «комсомольских стройках».

Две роскошные дамы, стоящие на сцене, стукнулись своими попками, чем сильно понравились местным лесбиянкам, которые укрепившись в своих грешных мыслях, восторженно завизжали. Потом дамы со сцены поцеловали друг друга в губы. С этого момента все секс меньшинства стали орать в диком восторге. Жизнь возвращалась в этот город. Сквозняк из «окно в Европу» опять задул.

Две дамы со сцены не произносили слов, они были выше слов. Они привыкли ко всему и без слов. Они уже показали, что город, в который их привезли – это полная «жопа», но Родина не забывает своих сыновей и дочерей даже в «жопе». Родина их любит. Они снова поцеловали друг друга в губы. Народ неистовал. Наступало время показа фильма.

Свист, визг и дикий ор, сменился поднятием к верху светящихся зажигалок и спичек. Мелким огнём хилой местной индустрии, горожане встречали огромный «Титаник». «Титаник» был призван показать всем горожанам, что плохо не только у них тут, а плохо везде, куда доплывают айсберги, и хороший айсберг может причинить бед не меньше, чем плохое, хоть и местное, самоуправление. Мораль была ясна, как самоуправляетесь, так и живёте. Зритель сопереживал пассажирам «Титаника». Эпизод, где «Титаник» уходит под воду в полной элиминации, с горящими во всех каютах лампочками, предусмотрительно, был из фильма вырезан. Мало ли какие ассоциации могли возникнуть у горожан, а от этих ассоциаций. Единой России мог грозить и раскол.

Дизелёк шумел, пассажиры «Титаника» тонули один за другим. Их, этих пассажиров, горожанам жалко не было. Было понятно, что на такой корабль Господь мог собрать только всю сволочь. Многие жалели, что это была сволочь тамошняя, а не местная.

Плавала и ни в какую не хотела тонуть только одна очаровательная барышня. Среди обломков корабля и льдин она чувствовала себя как утка в тёплых Днепровских водах. Пока она плавала, обломки энергосистемы страны напрягли все свои силы и дали свет.

Откуда не возьмись, появился глава местного самоуправления города и, начал всех поздравлять с днём города, который, в честь такого праздника, был перенесён с весны на осень. Но, горожане не стали досматривать фильм и слушать главу. Спасутся или не спасутся эти гниющие капиталисты, им было всё равно, а глава им и так давно и крепко надоел. Они только жалели, что этой падлы нет среди утопающих, а то они бы ещё и камни в него побросали. И не один из них, в эту радостную минуты ОСВЯЩЕНИЯ, не думал над тем, что это он его выбирал. А с другой стороны графы «против всех» уже не было, да и количество явившихся ни на что не влияло.

Горожане устремились по домам. Многие бегом, ибо со светом в дом могла придти другая напасть. Специалисты из энергосистемы страны, которых их рыжий вождь считал быдлом, вполне соответствовали этому определению и постоянно путали фазы. Тогда в квартире могло перегореть всё от лампочек и холодильников до телевизоров. А за три дня без света горожане забыли, что они включали, а что выключали, поэтому бежали домой с ускорением.

Надеждин в этой городской жизни активного участия не принимал. Вдали от площади, он наслаждался тишиной. Это было его первое действие.

Надеждин, в очередной раз, твёрдо решил, навсегда решил начать новую жизнь. Никаких женщин, никаких сомнительных удовольствий, никакого спиртного. Все инстинкты подавить, оставить только здоровый образ жизни и труд во благо всего человечества.

Он достал свою потрёпанную, но всё ещё чистую тетрадь в клеточку и сел за написание вечного творения, которое по определению богов, должно было открыть людям новые грани их, пока ещё, по мнению Надеждина, абсолютно бессмысленной жизни. Он взялся наполнять людскую жизнь великим смыслом. Он, правда, забыл спросить человечество о том, надо ли ему наполнять свою жизнь великим смыслом. Вместо этого вопроса, обращённого к человечеству, он постоянно задавал вопрос обращённый к самому себе: «Что я хуже других? Хуже тех, кто с посохом в руках, или в лесной глуши или за монастырскими стенами, или в тиши кабинетов учил человечество жить?». Вопрос этот был чрезвычайно сладостен. Этот вопрос звал Надеждина на подвиг. Видимо, с отказом Надеждина от низменных инстинктов в нём проснулся высокий интеллект. Но, всякий раз, как только он задавал себе этот вопрос, то в левом ухе, то в правом, Надеждину слышались слова Музы: «Надеждин, с вопроса, что я хуже других, начинается закат человеческой жизни. Человек начинает массовый забег в общей толпе и его душе приходят «кранты». Ты хочешь «кранты» в общей очереди?». Надеждин не хотел «крантов», он хотел счастья для всех.

Надеждин просидел над чистой тетрадью и день, и второй, и третий. На белом листе бумаги, по-прежнему, ничего, кроме его высыхающих слёз, не появлялось. Эти слёзы могли бы сказать человечеству больше, чем все книги, написанные для него другими авторами. Но, человечество не видело его слёз, поэтому ни о чём не догадывалось. А Надеждин рыдал и заливал тетрадь слезами, как раз по причине осмысления сюжетов человеческой жизни. На этом осмыслении, ещё ничего не написав, он и иссяк.