Павел Долохов - Ленинград, Тифлис…

С Ириной Габриелян Жорж и Паша познакомились на сходке русских радикал-социалистов, куда забрели по чистому недоразумению. Кто-то им сказал, что там будет интересно. Сходка проходила в задней комнате бистро в Латинском квартале. Народу собралось человек двадцать, судя по выговору, в основном, евреи из Малороссии. Было несколько девиц, все, как на подбор, удивительно некрасивые. Говорили громко и все сразу. Друг друга не слушали. Одни были за террор, другие — против. Братья уже собирались потихоньку смываться, когда появилась девица в шляпке и села на стул рядом с Жоржем. Паша обратил внимание, что у нее неплохая фигурка.

— С этой, пожалуй, я бы переспал… — задумчиво сказал он Жоржу по-армянски.

— Вам бы никто не дал, — по-армянски отозвалась девица в шляпке.

Жоржа смутить было нелегко, но тут он покраснел. Вскочил, зашаркал ножкой.

— Прошу извинить моего брата. Он — невоспитанный хам. Позвольте пригласить вас на ужин…

Ужинали в ресторане на Буль-Миш. После ужина отправились к Жоржу на улицу Гренель. Пили шампанское. Незаметно перешли на «ты».

Ирина посмотрела на часики.

— Уже поздно. Я у тебя остаюсь. Хорошо?

Паша поднялся, чтобы уйти. Ирина его остановила.

— Оставайся с нами. Мы люди современные. Без предрассудков.

У них начался длительный роман втроем. Братья так и не узнали, где Ирина жила, чем занималась. Иногда она исчезала на месяц, на два. Приезжала к ним, как к себе домой. У нее были ключи от обеих квартир. Иногда приводила с собой друзей, просила приютить. Чаще всего это был армянин по имени Степан. Они с Ириной долго и горячо спорили. Упоминали имена: Плеханов, Ильин, Аксельрод…

Как-то раз, когда они были одни, Ирина спросила.

— А у вас есть вообще какие-нибудь убеждения?

Жорж пожал плечами:

— Самые общие. Конституционная монархия. Ответственное министерство.

Паша прибавил:

— Национальная автономия в рамках империи…

Ирина искренне рассмеялась.

— Детский лепет. Но для начала сойдет.

Потом стала серьезной.

— А вы понимаете, что царь сам свободы не даст? Согласны ли вы нам помочь? Совсем немного…

— Что нам нужно сделать, Ирина?

Ирина достала из чемодана несколько пачек.

— Я слышала, у вас есть друзья в посольстве. Отправьте эти пакеты в Тифлис дипломатической почтой. На ваш адрес. За ними придут.

— Это не бомбы, Ирина?

— Нет, это газеты.

Ирина разорвала одну пачку. Вытащила газету, напечатанную на папиросной бумаге. На первой странице крупными буквами «Искра».

Помолчала и добавила:

— А иногда могут потребоваться и бомбы. Революция должна уметь защищаться.

Комнатка Сосо в семинарии напоминает тюремную камеру. Койка. Стол. Полка с книгами. Распятие на стене. Узкое окно. Час перед вечерней молитвой Сосо обычно проводит за чтением. Сегодня ему не читается. Он не может сосредоточиться: сидит перед открытой книгой, а мысли его далеко. В дверь постучали. Вошел грузный старик в мешковатом сюртуке.

— Ты Иосиф?

Сосо узнал старика. Это был Илья Чавчавадзе.

— Что привело тебя в мою обитель, князь?

Чавчавадзе тяжело опустился на стул. Отдышался.

Вытер лицо платком.

— Не называй меня «князь». Мы братья.

Достал из кожаного портфеля несколько листков. Разложил на столе.

— Я тебе писал, Иосиф. Ты не ответил мне.

Сосо молчал.

— Я захотел посмотреть на тебя, Иосиф. Мне нравятся твои стихи. И псевдоним ты взял хороший — Коба.

Сосо сидел на табурете напротив Чавчавадзе. В лучах вечернего солнца волосы его казались рыжими, на лице выступили оспинки. Левая рука висела безжизненно, а на правой непрестанно шевелились пальцы.

— Я принес гранки, — Чавчавадзе протянул Сосо листок. Это твое последнее стихотворение. По-моему, оно тебе удалось. Я его напечатаю в следующем номере «Иверии».

Чавчавадзе помолчал. Вытащил из пачки еще несколько листков.

— Я готовлю большую антологию «Грузинская поэзия». Лучшее, что написали наши поэты. Я включил туда твое стихотворение.

Чавчавадзе еще раз взглянул на Сосо. Ему показалось, что тот сильнее сжал губы.

— Я хочу сделать тебе предложение, Коба. Не навечно же замуровал ты себя в этих стенах…

Чавчавадзе сделал широкий жест рукой.

— Я хочу предложить тебе место литературного редактора «Иверии». Оклад небольшой, но ты сможешь много писать…

Сосо заговорил:

— Благодарю за честь… У меня другие планы.

— Все-таки станешь священником?

— Нет, князь. Я ухожу из семинарии. Я более не верую в Господа…

Чавчавадзе опять вытер лицо платком.

— Во что же ты веришь, Иосиф?

— Народ… пролетариат…

— Я тоже верю в народ. Мы должны просвещать людей. Только образованный человек достоин свободы…

— Не тебе судить о народе, князь!

Чавчавадзе посмотрел на Сосо с удивлением. Рыжеватые глаза Сосо блестели.

— Народ нужно привести к свободе. Если сами не захотят — то силой.

Чавчавадзе сложил бумаги в портфель.

— Не смею более докучать тебе, Иосиф!

В дверях остановился. Наклонил седую голову.

— Учти, мое предложение остается в силе.

Сосо остался один. Солнце ушло и в комнате быстро темнело. Взял со стола корректуру, поднес к глазам. На шероховатой бумаге было напечатано грузинской вязью:

… 1902 год был особенным в жизни братьев Дадашевых. Они вернулись в Тифлис, начали адвокатскую практику при Тифлисской судебной палате. В тот год оба женились на сестрах, дочерях купца Арутюнова: Жорж — на Маше, а Паша — на Анне.

Вышли замуж и сестры. Блестящую партию сделала Люся. За нее посватался князь Леван Мухранский, прапорщик Кутаисского полка. Род Мухранских — один из древнейших в Грузии. У них поместья в Имеретии и Картлии. Правда, в последние годы дела их несколько расстроились, поместья заложены.

Исай отстроил дом на улице Паскевича. Мраморный вестибюль с комнаткой для швейцара. Тяжелая дубовая лестница. Фонтан во дворе. У каждого из детей было по большой квартире, а у Исая с Марией — весь бельэтаж. Только Люся живет отдельно; переехала в дом Мухранских на Головинский.

Анна и Маша родили в один год, с разницей всего в два месяца. У Анны родился мальчик. Его назвали Марком, в честь деда. У Нины — девочка. Ее окрестили Елизаветой, все называли ее Ветой.

Когда началась японская война, Леван с полком отправился на фронт. Под Мукденом был легко ранен. Вернулся с войны летом 1906-го, ходил с тросточкой, слегка прихрамывал. На кителе появилась Георгиевская ленточка. В тот же год молодые Мухранские уехали в Петербург. Леван поступил в Академию генерального штаба.