Игорь Шагин - Белая полоса

— Сейчас, — он сказал и вышел в коридор. Потом вернулся и сказал, что она не взяла.

— Тогда скушайте сами, — сказал я.

Пирожные остались лежать на столе. Пару шоколадок корпусной дал дежурному, а остальные распихал по карманам. Через некоторое время пришёл офицер, и я попросил у него разрешения взять с собой сигареты. Он проверил пачки, вынул из них фольгу и отдал мне. Потом дал пирожные: как раз получилось ещё по штуке Диме и Анатолию. Я поблагодарил офицера и, повернувшись спиной, подал руки. Открылась двигающаяся в сторону дверь клетки, и на меня вновь надели наручники. После этого, повернувшись, с табуретки за спиной я взял пакет, и меня увели в камеру.

Из окон на «бункере» ПЛС в коридор светило солнце. В камере был полумрак. В тот момент, когда открылась дверь, Дима встал со скатки перед решёткой, положил книжку, убрал скатку с прохода и отошёл к оконной стене. Туда же встал Анатолий. Дежурный открыл решётку двери — я зашёл в камеру спиной и положил на нару пакет. Дежурный закрыл решётку, я подал руки — с меня сняли наручники. Дверь закрылась.

Дима переложил скатку обратно к решётке. На отдушину, где находилась шестидесятиваттная лампочка, крепился бумажный козырёк, чтобы тусклый свет не рассеивался по камере, а падал в одно место перед дверью, и там можно было читать.

Я предложил заварить чай и угостил соседей пирожными. Анатолий сказал, что, если я не возражаю, он своё пирожное передаст жене, которая сидит тут же на «бункере» через две камеры. А Дима сказал, что тоже отдаст своё пирожное, поскольку у неё есть сокамерница.

— А твоя жена что тут делает? — невольно спросил я.

Анатолий сказал, что жена гражданская, что они проходили по одному делу, а её сын остался на свободе. Сожительница почти ослепла в тюрьме. Недавно ей исполнилось пятьдесят.

— А за что на ПЖ? — спросил я.

— Убийство двоих. И меня в это втянули из-за второй половины дома. Наследство. Свою двоюродную сестру и её мужа напоили и задушили. А мне сказала закопать прямо в подвале. Соседи спрашивали — она стала говорить, что уехали в Россию на заработки. Но кто-то сообщил в милицию — стали расспрашивать и нашли трупы. Она говорила, что всё сделала сама, а я только закапывал, но ей не поверили. Тогда я сказал, что и убивал, и закапывал. На воспроизведении показал как, но у них были сомнения — говорили, что не я. А сын её чухнул куда-то. Хоть бы одну передачу передал! Дёрнул меня чёрт с ней связаться! Сейчас жалею.

— А ты сам откуда? — спросил я.

— Из Белой Церкви, и преступление там. У меня работа была, и в жизни всё нормально. И деньги были. Каждый год на полгода ездил на заработки на Север. Я моторист на рыболовецком тральщике…

И до обеда, и после обеда я расспрашивал, а Анатолий рассказывал, как они тралили за двести километров от берега, а улов отвозили на «плавучий завод» таких огромных размеров, что к нему подходили, как в порт, корабли, забирая мороженую рыбу, консервы и привозя рабочих на новую смену, которая заступала на несколько месяцев. Они сдавали рыбу, заправлялись и снова на несколько дней, а то и недель уходили в море. Завод был настолько огромным, что директор ездил по нему на автомобиле, а ночью издалека завод выглядел, как светящийся город.

— У капитана была небольшая гарпунная пушка, — сказал Толик. — И он всё время хотел кого-нибудь загарпунить.

— Кого? — спросил я.

— Нерпу, котика, моржа. Говорил смотреть по сторонам. И однажды загарпунил палтуса на пятьсот килограммов. Был шторм, и его то ли волной прибило, то ли подняло со дна. Мы ели его несколько месяцев.

Я расспрашивал, а Анатолий рассказывал, но, казалось, без особого энтузиазма, закуривая сигарету и делая паузы, кратко отвечая на мои расспросы, как будто бóльшим не хотел подпитывать мысли о прошлом или вообще их гнал от себя, чтобы проснуться в настоящем.

— Вот что от всего осталось, — улыбнувшись, он показал на толстую морскую тельняшку, надетую под оранжевый пиджак. — Не хотели давать, но начальник сказал выдать.

На коридоре щёлкнул замок и раздались голоса, отметив вечернюю проверку. Анатолий докурил сигарету, пожелал нам спокойной ночи и лёг спать, накрывшись с головой одеялом и отвернувшись к стене.

На следующий день после утренней проверки, которая снова отметилась щелчком электрозамка на входной двери «бункера» и голосами в коридоре, открылась кормушка и заглянул корпусной Серёга:

— О, ты уже тут? — улыбнувшись, сказал он. И спросил, что принести. Сказал, что теперь три месяца будет на «Катьке» и сможет подходить. Я попросил его сходить к Тайсону и принести телефон. Серёга ответил, что телефон принесёт после прогулки, когда пройдёт обыск. После прогулки он принёс аппарат и на всякий случай зарядку и передал мне привет от Тайсона. У мамы настроение было ужасным, но, когда я позвонил, заметно улучшилось. Я рассказал, что меня посетил Владимир Тимофеевич, который будет заниматься написанием кассационной жалобы. Оля рассказала мне, что в день приговора вечером по первому национальному каналу показали ужасный фильм про все инкриминируемые мне преступления, а после этого в течение часа показывали, как после суда осуждённых к ПЛС переодевают в оранжевую робу. Оля подумала, что в тюрьме было телевидение, но я заверил её, что не было. И зрелище было настолько ужасное, сказала она, что ей звонили многие наши знакомые и высказывали свои впечатления от увиденного. Я сказал Оле, что не всё так ужасно, что сегодня ей позвонит Сергей, который теперь будет работать на корпусе ПЛС и сможет приносить мне каждую смену телефон с зарядкой. Попрощался с Олей. Позвонил ещё раз маме. А потом дал телефон Диме, чтобы тот позвонил своей маме, от которой у него не было известий целый год. Анатолий же сказал, что ему звонить некуда. После ужина я отдал Сергею телефон и зарядку, чтобы он вернул их Тайсону и передал ему привет. Диме и Анатолию я сказал, что у меня на складе есть телевизор, и написал заявление, чтобы его выдали. Это взбодрило соседей. Дима рассказал, что буквально недавно на ПЛС ещё не были разрешены ни телевизоры, ни кипятильники, и в камерах не было розеток. Пластиковую посуду во время раздачи пищи выдавали из коридора. Книги можно было брать только из тюремной библиотеки. Одноразовый станок для бритья выдавали один раз в неделю под присмотром прапорщика-банщика во время бани.

— Со станками так же и сейчас, — сказал Дима.

Весь оставшийся вечер Анатолий провёл, мастеря из хлеба и веника розочки, которые он, когда лепестки и бутоны из хлебного мякиша подсыхали, красил зелёнкой и красной краской из растворённых в нескольких каплях воды желатиновых оболочек капсул рифампицина — антибиотика, таблеток для лечения туберкулёза, которые в тюрьме называли «рэф». Анатолий протирал смоченный мякиш хлеба в пластиковую тарелочку через носовой платок, а потом мял содержимое до получения тёмной однородной массы типа пластилина. Вылепливал бутончик, один за одним накладывал на него лепестки и делал маленькие краеугольные листочки, которые крепил вместе с бутоном на вениковый прутик-сорго: бутон на его обрез, листочки — на отростки. Получалась розочка — приличный презент, который он потом выменивал у дежурных на сигареты, зелёнку и таблетки рэф. Дима весь вечер провёл под лучом света из-под бумажного козырька на лампочке, читая книгу. Я наблюдал за соседями, прочитав переданную, как сказал дежурный, из соседней камеры статью на весь разворот листа об исходе в Апелляционном суде дела «Топ-Сервиса», оканчивающуюся следующей фразой: «Шагин выслушал приговор спокойно. Его ненависть к суду выдавало лишь скрипение зубов, выражавшееся в движении скул на щеке».