Петер Ярош - Визит

Морозы стояли такие сильные, что навоз смерзся. Матею пришлось разбивать его ломом. Только так можно было нагрузить сани, которые в наших краях называются розвальнями. Тут-то и вспомнил Матей про вилы, которые купил за двадцать крон и которыми до сих пор не пользовался. Он взял их, попробовал и остался доволен. Работа с ними пошла в охотку, и он даже не заметил, как нагрузил полные сани.

Он отвез трое саней, и тут рассердил его вол. Он никак не стоял на месте и, когда Матей закричал на него погромче, так дернул ярмо, что сломал дышло. Тут точно черт вселился в Матея. Никогда еще он так не злился. Злость затуманила ему голову, и он, точно в безумии, чуть не насквозь проколол вилами вола. Если бы он только раз пырнул, то вол, может, и очнулся бы, но Матей не перестал даже тогда, когда вол упал на землю и захрипел.

А он все колол и колол, точно лишился рассудка. Уж из вола кишки полезли наружу, а он все колол.

И тут увидела его жена Ружена. Она стала громко кричать.

— Осел ты, утроба ненасытная, негодяй, остолоп, черт вшивый! Взбесился ты, что ли! — кричала Ружена. — Ты зачем же убил вола, ведь это я тебе его принесла в приданое…

Матей будто не слышал, и Ружена так разозлилась, что стала хватать его за руки.

— Сгинь, сука! — взревел Матей.

— Как, как ты сказал? — взвизгнула Ружена, потому что Матей никогда ее так не обзывал.

— Сгинь, ведьма! — ревел Матей.

— Ах ты негодяй! — не уступала Ружена. — Не дам тебе губить моего вола!

Бедняжка бросилась на Матея, едва его не свалила, а Матею уж было все равно. Он отбросил ее и всадил вилы ей в живот. Она вскрикнула от боли, зубы застучали. В тот же вечер она умерла.

Даром плакал Матей, поздно он опомнился. Он ломал руки над недвижной Руженой, но та только вздымала немое лицо к потолку. И когда пришли первые женщины молиться за покойницу, Матей с горем в сердце скрылся в кухне.

Однако у покойницы Ружены было три брата. Они постояли над ней, а самый младший бросился во двор и принес оттуда вилы, от которых отправилась Ружена на тот свет. И только сжал он эти вилы своими мозолистыми ладонями, страшная злость охватила его. И не успели другие братья оглянуться, как младший уже был в кухне, а когда они догнали его, Матей, окровавленный, лежал на полу с остановившимися глазами.

Женщины, что были возле Ружены, точно окаменели. Они слова не проронили, пока Матей не испустил дух. Тогда одна из них закричала:

— Господи, горе-то какое!

— Это все вилы, — заплакала другая женщина, указывая на орудие убийства в руках младшего брата Руженки.

— Вилы, да, вилы! Вилы, вилы, — присоединились и остальные, вырвали их из рук парня и стали ломать. И столько в них было злости, что скоро по комнате летали щепки, а зубья были скручены и искривлены до неузнаваемости.

Только тогда все остановились и опомнились. Молча подняли они с пола Матея и положили его на стол рядом с Руженой. Кровь еще текла, она не успела, застыть, а уже звучала в комнате тихая и грустная молитва. К ней присоединились и трое братьев. Потом, когда похоронили Ружену и Матея, по всему краю разнеслось, что вилы эти были орудием дьявола.

— Если бы мы их тогда не уничтожили, — говорили люди, причастные к этому делу, — сегодня бы никого из нас в живых не осталось.

Теперь, говорят, обломки этих вил лежат на дне глубокой пропасти, и там иногда громко клокочет вода. Пусть она злится — она на большой глубине, никто не станет ее пить, и потому она никому не принесет вреда.

Как же счастливы те, кто по вечерам мирно ложится в супружескую постель!

Не прошло и трех недель, как дядя Эуген гостил в семье Мартина, и вот он уже собирается уходить. Он объявил о своем решении вечером; только-только доели, что мама наварила, он положил ложку в тарелку и сказал:

— Завтра отправляюсь дальше.

У Мартина дух перехватило. Он в удивлении смотрел на дядю, и ему хотелось что-нибудь сказать, чтобы помещать этому. «Нет, — говорил он про себя, — не уходи еще, не уходи никуда. Зора понемногу поправляется. Ты ведь должен увидеть, как она встанет на ноги, ты ведь должен это увидеть».

Но дядя стоял у окна, глядя куда-то в неизвестное. Он стоял неподвижно, расставив ноги, засунув руки в карманы. И Мартин не решился уговаривать его. Он чувствовал, что дядя его бы не послушал.

— А куда ты пойдешь? — спросил он потихоньку.

— В горы, — ответил дядя. — Все мужики сейчас туда подаются. Может, и с твоим отцом где-нибудь встретимся.

Он повернулся к Мартину, посмотрел ему в глаза и улыбнулся. Мартину все же показалось, что хотя он и улыбается, но он очень грустный. «Не очень-то ему хочется идти, — подумал Мартин, — он, наверное, станет скучать по нас». Когда он вспомнил отца, ему захотелось плакать. Он не видел отца больше месяца, и сколько еще он его не увидит… И он поверил, что дядя Эуген и правда где-нибудь в горах встретится с отцом, а то еще вдруг они окажутся в одном партизанском отряде. Теперь он был рад, что не стал уговаривать дядю Эугена остаться. Он поднялся, аккуратно задвинул стул под стол и медленно подошел к дяде. Он встал с ним рядом и посмотрел в окно так же, как дядя. И он думал об отце и никак не мог перестать.

— Дядя, — начал он и тут же остановился.

— Чего тебе? — Дядя стоял не шевелясь, только стекло стало оттаивать от его дыхания.

Мартин поднял голову и посмотрел на него сбоку. Он собрал всю свою решимость.

— Когда ты встретишь отца, — сказал Мартин, опуская голову, — скажи ему, что у меня собака. — Он замолчал, и у него перехватило горло от волнения.

— Я все ему расскажу, — сказал дядя, глубоко вздохнув.

— И скажи ему, что я назвал ее Зора и как мы спасли ее от немцев.

— Я не забуду. Отец похвалит тебя.

Мартин отвернулся, ушел в глубь комнаты, незаметно утирая глаза. Он подошел к столу, отодвинул стул и сел, но усидеть не мог. Он вскочил и подошел к дяде.

— Пойдем, попрощаешься с ней, а то завтра у тебя времени не останется.

Дядя повернулся к нему, он был как будто удивлен, но, когда понял, о чем идет речь, он засмеялся и кивнул. Он обнял Мартина за плечи, прижал к себе, и оба они вышли из дому. Зора лежала в хлеву; когда они посветили на нее фонариком, она беспокойно отвернула голову от света. Она выглядела очень испуганной и успокоилась, только когда Мартин подошел к ней.

— Она еще боится людей, — сказал дядя, — но скоро привыкнет. Это все понятно.

Мартин наклонился к Зоре, погладил ее. Она сначала оскалила зубы, а потом прижалась к нему, и он провел рукой вдоль ее спины от самых ушей до хвоста.

— Где-то у нее болит, — сказал он. — Она вздрагивает, когда я ее глажу.