Петер Ярош - Визит

Глава города достал сигареты и предложил критикам. Все взяли и закурили разом, и глава города с ними. Он раза два затянулся, выпустил дым…

— Я попросил бы того, — начал он, — кто добивается места альтиста, приблизиться…

На этот раз ждать пришлось совсем недолго. Коротко остриженный мужчина с бородой, одетый в какую-то тунику, уже карабкался на сцену.

— Дворянин? — спросил строго глава города.

— Нет, — ответил мужчина басом.

— Это хорошо, — успокоился глава города. — Ваше имя?

— Эмпедокл…

— Эмпедокл? — всполошился глава города. — Уж не греческое ли это имя? — Он, казалось, очутился в затруднительном положении.

— Вы правы, — ответил Эмпедокл. — Но какое это имеет значение для интерпретации народных песен?

— Ну, знаете, — возмутился глава города, — мы обязаны считаться с общественным мнением…

— Это инертность мышления отдельных лиц, — оскорбленно произнес Эмпедокл.

Он был мне симпатичен, и, хотя я терпеть не могу вмешиваться в общественные дела, тут я не выдержал.

— Вы делаете глупость, — выкрикнул я, — если вы дискриминируете этого человека только из-за его греческого имени!..

— Однако, гражданин, — накинулся на меня глава города, — ведь, насколько мне известно, у вас нет никакого музыкального образования… И не стоит вам вмешиваться в то, в чем вы не разбираетесь… И наконец, никто тут не собирается никого дискриминировать…

Но мое замечание, по-видимому, подействовало, так как глава города улыбнулся бородатому человеку.

— Сыграйте нам какую-нибудь народную песню, — предложил он ему, заговорщически подмигнув.

Эмпедокл кивнул и стал играть… Мало кто слышал такую игру, это была удивительная игра, поэма горя, глубокий пессимизм из-за мучений, которые претерпевает каждый достигший вершины эволюции вид; в его исполнении был и оптимизм, и остроумие, и юмор, и задор, и бодрость, и темперамент; в его исполнении была и таинственная вражда, и познанное разочарование, и безоглядное любопытство… Перед нами стоял артист…

Когда он кончил, многие плакали, а некоторые смеялись от радости… Критики молчали, очарованные, не находя слов. Будто сговорившись, они все разом закивали головами. Эмпедокл, однако, не обратил на них никакого внимания, и, пока он шел к креслам позади жюри, его провожал радостный шум зала.

— Нам нужен еще контрабас, — сказал после долгого молчания глава города, он вынужден был кричать, чтобы перекрыть шум в зале.

— Музыкант здесь, с инструментом! — выкрикнул сразу же кто-то в задних рядах, будто только и ждал приглашения главы города.

— Подойдите! — потребовал он.

На сцену взошел высокий мужчина, с длинными черными волосами, с еще более длинными остроконечными усами. Инструмент подчеркивал элегантность его движений.

— Меня зовут Сальватор, и я иногда играю на контрабасе… — начал он. — Однако, до того как я начну играть, я должен вам изложить свои взгляды на музыку и музыкантов. Нет ничего более далекого от искусства, ничего более пустого, чем музыка… И я не знаю более безумных людей, чем музыканты, ибо они ошибочно думают, что музыка выражает мир…

— Что вы говорите! — воскликнул, не сдержавшись, один критик.

— Не огорчайтесь, уважаемый, — обратился к критику Сальватор, — ваше положение еще хуже; кто-то сказал, что в критиках искусства есть, возможно, и то, что в произведениях, а может быть, и что-нибудь другое, и потому они опасны… А к музыкальным критикам это относится втройне…

— Вы пустомеля! — прервал его глава города, — усмехаясь в усы. — Лучше сыграйте что-нибудь…

— Я этого очень не люблю, — сказал Сальватор.

— Так зачем же вы сюда пришли?

— Хочу подработать на табак. А вообще-то я скульптор…

— А умеете ли вы играть вообще?.. — спросил глава города и сделал движение, будто он водит смычком.

— Конечно, — сказал Сальватор, — каждый день я отгоняю игрой на контрабасе птиц, которые портят мой мак…

И он заиграл. Громкие звуки наполнили зал. Это были приятные протяжные звуки, и у Сальватора, пока он играл, хватило времени подергать себя за усы. Когда он кончил, критики точно застыли…

В тишине поднялся глава города.

— Мы принимаем вас, — сказал он твердо, и Сальватор бодро обошел жюри и уселся в кресло. Пока он шел, критики провожали его полными ненависти взглядами.

— Большая часть народного ансамбля у нас уже есть, — объявил глава города присутствующим. — Желает ли еще кто-нибудь выступить? — спросил он и подождал некоторое время. — Итак, никто?.. Ну что же, все в порядке…

Он почесал затылок, лицо его прояснилось.

— Жиго, — позвал глава города, и сразу же появился распорядитель.

— Слушаю, — сказал Жиго.

— Где этот самый Фридрих?

— Мы его пока заперли в подвале…

— Приведите его немедленно!

Через минуту Фридрих был на сцене. Он отряхнулся и стал по стойке «смирно».

— Уважаемый господин Фридрих, — обратился к нему глава города, — мы решили принять вас в наш ансамбль, однако не первым скрипачом, а вторым… Первым скрипачом будет господин Эмпедокл! На этом конкурс заканчивается, мы приветствуем наш ансамбль…

Раздались аплодисменты и заглушили слова Фридриха. Когда я среди этого шума выходил из зала, я заметил, как он сел в кресло рядом с остальными тремя музыкантами. Все же эти королевские привилегии кое на что пригодились, подумал я и направился к ближайшему кабаку…

Скрипнули двери. Значит, кто-то вошел, потому что утренний полумрак таков, что движение невозможно различить на фоне темной стены. Мартин видит, как сгорбленная фигура старика появилась перед окном и на некоторое время заслонила его. Наверное, около трех часов. Старик подошел к окованному сундуку и, судя по звуку, поднял крышку. Тихий скрип наполнил комнату. Мартин не двигается, почти не дышит.. Он старается разглядеть в этом полумраке, что делает дед. Это ему плохо удается. Однако он слышит, как старик тихонько роется в сундуке, и ему кажется, будто он что-то достал из него, захлопнул крышку и снова идет к дверям. Фигура деда только что заслонила на минуту окно. И он уже стоит в дверях, и скрип означает, что он открывает дверь и хочет выйти.

Тогда Мартин садится на кровати и спускает ноги. Он чувствует ступнями холодный пол.

— Дед! — зовет он громко и сам пугается своего голоса. Скрип прекращается, старик успел только приоткрыть дверь.

— Ну, что тебе? — отзывается прерывистый и, пожалуй, немного удивленный голос. Наверное, старик уже успокоился, двери снова скрипнули.

— Возьмите меня с собой, — говорит Мартин.

Тишина. Кажется, что сумрак редеет, расплывается и на его место приходит свет дня. Но это неправда — это Мартину только мерещится. Он не слышит, как дышит старик, и вдруг пугается, не ушел ли он. Но нет. Он здесь и стоит неподвижно. Он должен быть здесь. Видно какое-то темное пятно, и оно напоминает очертания человеческой фигуры. Если бы дед пошевелился, двери бы снова заскрипели, потому что они не полностью открыты, не слышно и шагов на рассыхающихся досках.