Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

Но, как прежде, в строю Комсомольцы двадцатого года [2].

Мастеровые у нас изобретательные. Всем известно, как русский Левша английскую блоху подковал. А писатели – чем хуже? Они что, на другой земле росли? Литературные паровозы тоже постоянно модернизировались. Существовал период, когда самыми проходимыми были опусы о новостройках – Магнитка, ДнепроГЭС, Братская ГЭС, БАМ…

Так ее матушку-природу, круши болезную, нечего с ней церемониться. И рыбинспекция за динамит не оштрафует, потому как в школьном учебнике напечатано, узаконено, можно сказать. Речке – слезки, поэту – денежки. И немалые – чуть ли не каждое слово с новой строчки. Торговать так торговать.

Знаменитый поэт Маршак тиснул стишок в широкую печать, незнаменитый поэт Лысцов прочитал. Тоже захотелось в учебник попасть. Поэт небольшой, и речка у него маленькая, но мечтать о доблести, о подвигах, о славе никому не запретишь:

Вроде как деревенский человек пишет, патриот якобы, но надо же до такого додуматься, пожелать родной речке качать плоты и вращать турбины – это все равно что родную дочь в бордель отправить. На все готовы ради славы.

Целина, космос, защита негров – с какими только призывами не разъезжали эти «паровозы».

Веселая музыка. Могучая техника. И где все это теперь? На каких запасных путях? В каких тупиках? Кто бродит по этим свалкам в поисках запасных частей или цветного лома?

У Смелякова есть стихотворение «Кладбище паровозов», и в нем такие строки:

Все точно – и забвение, и свинченные голоса – как в воду глядел. Выстраданные стихи.

Есенин так и назвал статью «Кладбище паровозов». Прочитал мне черновик, и я с первого раза чуть ли не дословно запомнила. В отличие от Бухарина зубрить меня он не заставлял. А времена для него были совсем глухие, и просвета не предвиделось.

Чем дальше, тем кошмарнее, бесконечный дурдом – в издательстве готовится полное собрание сочинений, а живой классик не имеет возможности напечатать ни одного нового стихотворения. За переиздания, разумеется, ни копейки. И черт бы с ними, с деньгами, если бы не тратились они на содержание своры, которая травит поэта.

С деньгами кое-как обходились, на хлеб я зарабатывала, а вином его угощали – и домой несли, и в ресторанах каждый считал за честь послать с официантом бутылочку на стол, за которым сидит Есенин, или пригласить его к своему. В ресторане он и познакомился с певцом Гайтановым. Симпатичный мужчина, да кто бы знал, кем он окажется на самом деле.

Но через год объяснили.

Возвращается мой любимый домой за полночь уже и под хмельком, а в подъезде подходят к нему двое в штатском и спрашивают: «Ваша фамилия Есенин?»

«Да, – отвечает Есенин, – вас это не устраивает?»

Нервы у него измотанные, устал доказывать, кто он есть, устал от человеческого хамства. Серый человек потому и сер, что не может представить себя рядом с гением, он уверен, что гении могут жить только в другой эпохе или на другой земле, где угодно, только не по соседству с ним.

«Значит, вас не устраивает моя фамилия?» – говорит Есенин уже с раздражением, готовый к драке.

«Отчего же, Сергей Александрович, очень даже устраивает, и псевдоним ваш – Мещерский – знаем. Мы бы хотели с вами побеседовать».

Машина у них за углом стояла. Сели и сразу поехали. Через полчаса городские фонари кончились, по обочинам дороги ночь непроглядная, а они все едут и никакой обещанной беседы. Сами ничего не спрашивают, на вопросы не отвечают. Сколько ехали, он не знает – уснул. Разбудили, когда остановились возле здания без единого огонька. Провели в комнату с наглухо зашторенными окнами и велели ждать. Он штору сдвинул, а за ней железные жалюзи – свет пропускают, а жизнь отгораживают. Возле окна стол и табурет. Пророчески писала Марина, что кого-то положат на обеденный, а кого-то на письменный. Лег досыпать на стол. Но с похмелья и на перине заснуть нелегко. Промаялся часа два – встал. Начал колотить в дверь. Никто не подошел. Полная неизвестность. Кто его похитил, он догадывался – кто еще может иметь такие апартаменты? Но за что? Может быть, дело, затерявшееся в двадцать пятом году, попалось на глаза очередному честолюбцу, и тот решил заработать на Есенине лишнюю звездочку, если не на грудь, то на погоны? А может, дело вовсе не прекращалось, просто потеряли след, а теперь – нашли? Человек в замкнутом пространстве постоянно ждет посетителей, а если их нет – человека навещают непрошеные мысли. Чем дольше нет посетителя, тем мысли чернее, особенно с похмелья.

Они все учли.

Есенин не знал, в чем его обвиняли в двадцать пятом, но тогда он был знаменитым поэтом, а теперь его превратили в рядового обывателя, человека из толпы, для некоторых – в ординарного тунеядца или, того хуже – в самозванца. Теперь нет нужды церемониться с ним, он беззащитен. Мысли – черны, а домыслы еще чернее. Гони не гони, а они лезут и лезут. Час прошел, два, три, четыре, пять, шесть, семь… За дверью тишина. Щели в жалюзи посветлели, потом сереть начали, а когда почернели, дверь открылась. Вошел огромнейший мужик с миской баланды. Есенин к нему – где, мол, я? Рожа у мужика металлическая, как жалюзи. Глухонемой. Миску оставил и назад. Есенин за ним. Нетургеневский Герасим сгреб ладонью лицо поэта, толкнул его в угол и вышел, не оглянулся.

На следующий день все повторилось.

На третий день у Есенина начались галлюцинации. Сначала явились мы, жены его, одна за другой: пришла Изряднова, потом Райх, потом Дункан, Толстая с портретом дедушки, пятая жена вся в черном, глухонемая Володю Высоцкого привела и я, следом за ними. Сначала мы все плакали, сидели обнявшись, и семь наших сердец бились одинаково. Потом Сережа с Володей пели для нас частушки, пытались развеселить. Дункан уже на центр выбежала и шарфом взмахнула, но явился Бухарин и всех нас выгнал. Нас выгнал, а сам уселся напротив Есенина и молчит.

«Ну скажи хоть слово! Где я? За что?» – кричит Есенин.