Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

– Я этого праздника, к сожалению, не дождусь. Но он по-своему прав. Списки утверждены и заверены печатью, а на тебе печать совсем другая.

– Хочешь сказать – каинова?

– С каиновой – для тебя бы люкс забронировали.

– Надо мне. Там критикесса московская.

– Нужен ты ей…

– Она мне письмо присылала, восторгалась.

– Наивный человек.

– Переговори с урядником. Он тебя уважает.

– Знаю я, кого он уважает. Просить бесполезно, но обмануть можно. Я сейчас брошу сумку, потом его отвлеку, а ты быстренько беги на нижнюю палубу, каюта будет открыта, ныряй туда и не высовывайся.

Первое, что пришло в голову, – сказать Тыщенке, что его зовет на корму помощник капитана для каких-то переговоров, а потом, когда тот никого не найдет, отбрехаться, что не запомнил, кому и зачем он понадобился. Но случай подкинул более надежный сюжет. Проходя мимо кают первого класса, увидел, что две дамы не могут открыть дверь, он попросил их не суетиться, никуда не уходить и пообещал прислать нужного человека. Упустить возможность лишний раз продемонстрировать свою рачительность перед столичными гостьями Тыщенко не мог, покинул пост не задумываясь. Он попридержал пару минут изнывающего от нетерпения Колю и показал, в какую сторону идти. Потом прогулялся по палубе, заглянул в каюту к «спасенным» дамам, уверенный, что Гриша засиделся у них, но, не застав его, пообещал наведаться попозже, заспешил вниз проверить, не заплутал ли «заяц». Не заплутал. И успел освоиться. Разложил на столике рукопись и сгорбился над ней, покусывая карандаш.

– Ну ты прямо стахановец.

– Да пришли кое-какие строчки, пока перед урядником сиротою стоял. Поэт не может состояться без унижений.

– Поэт должен быть голодным. Наслышан.

– Зря иронизируешь. Если голод принимать в расширенном смысле, тогда это можно принять за аксиому.

– Может быть. Но когда мне хочется жрать, все мои мысли забиты поиском пищи. Любой, даже самой примитивной и грубой. Но у вас, гениев, желудки отсутствуют.

– Я о другом.

– Разумеется. Вечером растолкуешь, а пока слушай инструкцию по технике безопасности. Сейчас я тебя запру и уйду разведать обстановку, заодно узнаю, в какую каюту твою критикессу поселили. Когда отчалим, отведу тебя к ней.

– С какой стати поведешь. Я сам.

– Как тебе угодно.

– Мне удобнее одному.

– Как прикажете.

– Я надеюсь на серьезный разговор с единомышленником, а ты можешь все испортить.

– Ладно, я пошел. Если кто будет стучать, не отзывайся, замри, как мышь.

– А вторая койка чья?

– Володька из универа собирался, но у него сменились планы, он утром позвонил, и я уговорил его не сообщать Тыщенке. Так что спать валетом не придется.

Он поднялся на палубу. До отхода оставалось около часа.

Когда они познакомились, Коля уже ходил в гениях и не очень жаловал удачливых собратьев, но к нему, приехавшему из глухого леспромхоза, почему-то проникся. Потянулся к свежему человеку, потому что среди старых знакомых не осталось ни одного, с кем бы не поссорился. Может быть, надеялся обратить его в свою веру, сделать учеником, у которого можно всегда стрельнуть на бутылку. Начинал он стихами о деревне, о полях цветущего льна, сенокосах и лошадях. Интерес к сельской лирике всячески поддерживался, и Старшинов напечатал в своем альманахе большую подборку новичка. С ней он поступил в Литинститут, съездил четыре раза на сессии, наслушался умных разговоров и разочаровался. В институте. В своих ранних стихах. Выпал из ереси простоты. Стал писать непонятные и принципиально нерифмованные тексты, презирая всех, кроме Геннадия Айги. Печатать его новые творения никто не хотел. Постепенно он становился все озлобленнее и агрессивнее, особенно к тем, у кого пусть и нечасто, но издавались книжки.

В глазах Коли он был преуспевающим членом Союза писателей. Первый интерес быстро остыл, но до серьезной ссоры не дошло. Здоровались, разговаривали. Один задирался, другой снисходительно терпел петушиные наскоки. И однажды случилось оказаться в журналистской забегаловке. Он выпивал в одиночку, а Коля пришел с компанией. Голосистые и не очень трезвые, уселись за соседний стол. О чем они спорили, его не трогало, но нарастающая громкость быстро утомила. Решил допить свой портвейн и пойти прогуляться по берегу. Он уже вставал, когда в компании кто-то ударил кулаком по столешнице. Оглянулся и увидел, как собкор центральной газеты поднялся, схватил Колю за грудки, выдернул из-за стола и ударил с широким пьяным замахом. Колю развернуло, и он завалился грудью на соседний стол. Победитель стоял, покачиваясь и подняв указательный палец, объяснял собутыльникам:

– Нельзя позволять какому-то быдлу…

Он не дослушал. Шагнул к нему и ударил в красный губастый рот. Собкор упал. А он оттолкнул стул, оказавшийся под ногами, и вышел не оглядываясь. Все получилось неожиданно. Потом, сидя на лавочке возле реки, пытался понять, что же взбесило его, считавшего себя довольно-таки уравновешенным человеком. Самодовольная ухмылка на роже собкора была отвратительна, но мало ли таких рож подставляла жизнь за последние годы. Его всегда раздражала раскормленная спесь якобы умеющих жить людишек. И все-таки сильнее всего хлестануло слово. Быдло. На каких дрожжах пенится это надменное барство? Обыкновенный собкоришко. Выскочка. Приспособленец. Дешевый бездарный халтурщик, заработавший газетной проституцией большую квартиру в центре города – единственное, чем может похвастаться. Слово и обожгло, и ослепило, и вышибло все предохранители. Оттого и удар получился на удивление хлестким. Хотя последний раз он дрался в студенческие годы. Бил бездумно и тупо, но резкая боль в пальцах привела в сознание, и выходил из кафе уже осознанно, на случай продолжения драки, чтобы это позорище творилось без публики. Но следом никто не выбежал, и он побрел на берег. За Колю он не беспокоился, уверенный, что отыгрываться на нем не будут, все-таки не уличная шпана, известные в городе люди, можно сказать, уважаемые. И если уж совсем честно, то заступался он не за него, а за себя.

А Коля на другой день пришел в гости, поблагодарил и попросил в долг. Дальше – больше. Где-то через полгода явился под вечер, нервный и обиженный. Какой-то мужик отобрал у него паспорт и не хочет отдавать. Кому выручать его, Коля не сомневался. Он долго не мог понять, с какой стати паспорт оказался у безымянного мужика. Пострадавший явно чего-то недоговаривал и скорее всего привирал. Но нужда была крайняя. Подвернулась выгодная халтура в газете с командировкой в район, а без документа ехать нельзя. Пришлось одеваться и тащиться в другой конец города. С мужиком повезло, оказался вполне вменяемым. И уж никак не злодеем, скорее – наивным. Коля подрядился сложить печку на даче, взял аванс и сам отдал паспорт в залог. Класть печи он не умел, надеялся на знакомого обмуровщика, а того загнали в командировку. Но мужик-то не знал, что связался с подсобником. Коля, естественно, выдавал себя за мастера и выдумывал всяческие причины, чтобы оправдать волокиту и выиграть время. Пришлось выступать гарантом и показывать для солидности корочки члена Союза писателей. Обещать, что лично проконтролирует качество работы. И еще ему показалось, что большой радости спасенный паспорт не принес. Наверное, Коля надеялся полюбоваться мордобоем.