Николай Никонов - Собрание сочинений в 9 т. Т. 7. Весталка

Тогда он вышел из-за стола, закурил папиросу, велел мне сесть. Я села и стала смотреть на школьный двор, где было уже темно. И так же темно было в моей душе, темно и зябко.

— Рассказывай, — повторил директор.

И мне пришлось рассказывать всю долгую-краткую биографию. Он не перебивал, перестал курить, сунул папиросу в пепельницу в виде разинувшего рот галчонка — ее я вытрясала всякий вечер, дивясь, как много директор курит. Найдя новую папиросу, он не прикурил ее, а мял в пальцах, пока она не треснула и осыпала его табаком. Потом он снял очки. Я первый раз видела его без очков и снова удивилась изрубцованному сиреневому лицу — растерянное, беспомощное, оказывается, его держали и объединяли очки.

— Если то… Если ты… Впрочем, я понял. Да. Такое нельзя наврать… Да… Это я понимаю, — сказал он. — Ты же… Тебя же должны были давно наградить многими наградами. Неужели ничего?

— …«За победу…» обещали. Военкомат. Да некогда идти.

— Одинцова! Так это же я не могу оставить! Я думал, ну воевала, но где-нибудь… около. Чем могу? Чем помочь? Почему ты сама не хлопочешь? Да?

— Не хочу ни о чем просить! Раз не дали — значит… Я ничего не хочу просить! Только вот книги. Разрешите? И не говорите учителям.

— Да… Да… Логично. Это логично.

— Только разрешите брать книги…

— Знаешь? — сказал он, вставая и взглядывая на меня, как смотрят на упрямого подростка. — Ты… или святая… Да… Или… Пойдем. Идемте… Галина Никитична! Где вы? — приказательно крикнул он, высовываясь из кабинета.

Библиотекарша тотчас вплыла в учительскую с предупредительнейшей улыбкой.

— Галина Никитична, вот этой девушке, Лидии… э… э… Петровне, я прошу выдавать любые книги из нашей библиотеки. Любые..

— Как?! Из шкафов! — библиотекаршин взгляд остановился. Она была вне себя. — Как?

— Совершенно верно.

— Но… Вячеслав Сергеевич!

— Никаких «но». Я вам приказываю!

— Нет. Я не могу. Я несу ответственность. Здесь уникаль..

— Вы слышите меня? — директор поднял брови вместе с очками и побелел всеми шрамами. — Слышали?! Я не хочу больше повторять. Да!

— Ну, в таком случае… Пожалуйста. — Она пожала плечом, при этом как бы бросая ключи на стол. — Но если… Если..

— За все в школе отвечаю я!

— Ну-у, пожалуйста. Я же только..

Так легально я получила доступ к шкафам. Но всей своей сутью, кожей, спиной я ощущала ехидный, всезнающий взгляд библиотекарши, которым она обменялась с опешенно молчавшей Светланой Васильевной. Взгляд, впрочем, был адресован не только мне — он разделился между мной и кабинетом, куда скрылся рассерженный директор, хотя в его сторону намек из взгляда звучал, конечно, более приглушенно. Итак, директор и уборщица, которую вдруг — интересно за что? — было повелено одаривать благами, какими не пользовались и учителя? Интересно… Интересно..

Я же решила не искушать терпение библиотекарши. Каждый понедельник я брала у нее книги, расписывалась в карточке и формуляре и каждый понедельник аккуратно клала книги ей на стол. Это длилось долго и так пунктуально, что библиотекарша в конце концов словно бы стала меньше хмуриться при моем появлении, книги выдавала уже без подчеркнутой предосторожности, а уходя летом в отпуск, даже предложила оставить мне ключи от шкафов. К ее удивлению, я отказалась, взяла лишь то, что можно осилить за месяц, и к возвращению Галины Никитичны книги ждали ее на столе. Мне достался взгляд со смесью удивления, раздумчивости и на всякий случай поглубже спрятанного презрения. Эта дама никогда все-таки не смогла бы воспринимать меня без отдаления на недосягаемое расстояние. Наверное, она даже думала, что книги я беру не для чтения, а для чего-то иного, например просто полистать, если книга с иллюстрациями (таких было мало), а может быть — и это допускалось, наверное, — для глупой амбиции. Ведь это же смех — подумайте! — какая-то девка, безмужняя, бездомная и, конечно, гулящая, какая-то поломойка, том за томом берет Платона или Канта! А-а-а?! Уж не… не любовнику ли? Какому-нибудь студенту? Вероятно, последнее предположение было Галине Никитичне всего более по душе, и предположениями она, конечно, делилась с завучем.

И ПРОТЕКЛИ ГОДЫ… ЦЕЛЫХ СЕМЬ! Жизнь в подземелье с крохотным окошком в небо или в землю — считай как хочешь. Зимой приямок у окна заваливало снегом, весной и осенью заливало водой. Вода сочилась, струилась по стенам и, как ни сушила я их, топила печь, которую наконец сама научилась чистить — выбивала кирпичи, забеливала, — стены всегда дышали плесенью, на них выползали греться молочно-сиреневые мокрицы. Я боялась за здоровье сына, мальчик рос худеньким, но крепким и уже пристрастился помогать мне — «ходил на лаботу». Вместе мыли классы, поливали цветы, грели воду, запирали замки. Сын был все время со мной, год от года крепнущий, непривычно серьезный, малоразговорчивый для ребенка. В пять лет по складам, по слогам, по своим книжкам, не понять было — сам или с моей малой помощью, научился читать. Дивилась его способности схватывать все на лету, запоминать надежно и основательно. Он словно бы ничего не забывал, всегда знал, где лежат его игрушки, книги, где и что оставила я. Он сторонился лезущих к нему, особенно лезущих ложно, фальшиво, чтоб понравиться мне, всегда возвращал сунутые ему конфеты, яблоки, печенье, но чаще не брал совсем или выбрасывал. Год от года я удивлялась ему, а потихоньку, по-матерински, уже гордилась. Маленький мужчина, уверенный, неразговорчиво-спокойный, всегда был со мной. Проходили годы, истраченные на то, чтобы вернуться к себе, с попыткой забыть войну, — но где забудешь, если вся судьба твоя исковеркана, и скорее зарастут брустверы, распашутся, сровняются воронки, уйдет в землю рваный, оплавленный металл, чем закроются душевные раны — все кровоточат, все болят от воспоминаний, память ли питает их, как подземные ключи реку слезного горя, пролившуюся по земле? Чем больше проходило времени, чаще вспоминала я свою медицинскую профессию, работу, которая казалась теперь чем-то желанным, как возвращение к человеческому достоинству. Не обижайтесь те, кому и сейчас приходится орудовать шваброй, переталкивать парты, караулить время звонков. Не презираю, сама такова, но согласитесь же, как ни крути, ни лги себе (все люди равны, всяк труд в почете!), к работе этой приходят, когда нет выхода, некуда податься.

Как ни стараются учителя подчеркивать свою приветливость, а это лучшие учителя — литераторша Катюшина, математик-фронтовик Константин Устинович, химичка Борщевская, — все равно замечаешь: иные и здороваются-то как с неодушевленным предметом. И никак не прощают мне моего положения матери-одиночки завуч Светлана Васильевна, библиотекарша да еще учительница географии Мария Денисовна, дюжее подхалимистое создание, словно бы начисто лишенное таких женских качеств, как милосердие, сострадание, мягкость. Мария Денисовна ведет в школе еще и биологию, да так скучно, занудно — уснуть можно, — всякий день слушаю ее тягучий, равномерный голос без интонационных переходов. Говорит она не торопясь. Ходит как сонный слон. Она неряха, и от нее дурно пахнет. Я думаю, что завуч, брезгуша и чистюля; должна бы сторониться ее, а вот поди ж ты! Мария Денисовна у завуча в фаворе, и есть, видимо, что-то объединяющее их. Живет Мария Денисовна где-то в квартирных бараках на Эльмаше. У нее молодой муж, угловатый мужчина, моложе ее лет на десять. Знаю это потому, что Мария Денисовна единственная приходит на школьные учительские вечеринки всегда с мужем, и муж этот всегда быстро, безобразно напивается, лезет в споры, предлагает тосты один глупее другого: «Товарищи! Давайте выпьем за нашего вождя!» К отказывающимся поддержать, а особенно к тем, кто оказался рядом, пристает: «Вы отказались выпить за Сталина? Вы меня не уважаете! Нет, вы не меня не уважаете! Вы товарища Сталина не уважаете!!» Мужа Мария Денисовна зовет врастяжку: «Ни-ка-лай!» И все время она что-нибудь рассказывает — про своего Николая, про сына, запоздалого Вовку, про то, что сегодня слышала по радио, прочитала в газете. «У ме-ня Ни-ка-лай вчера напил-ся, пришел… Утром вста-ал… Го-ло-ва ба-ли-ит. Вот хо-дит из уг-ла в у-гол… Вот хо-дит… Я уж зна-аю, на-до на пи-и-во. Ну, да-ла-а… Об-радовал-ся. По-бе-жа-ал..» В другой раз сообщается: «Во-овка у ме-ня-а гово-ри-ить на-чал: «Па-апа… Пиво». А слы-ша-ли? По ра-адио, се-годня? По-холода-ание ожи-даается… До трех гра-адусов… Три гра-адуса… Похолода-анье..» А то сообщит: «Вот я вче-раа в школу шла-а, вот шла-а — и у-паала, прямо на головуу. На голову упала». Учителя на Марию Денисовну поглядывают с разным выражением. Стараются не замечать этого вечного: «У ме-ня Ни-ка-лаай», «У меня Во-овка». Она разводит в дровянике кроликов. Рассказывает и о них и так же хладнокровно, так же спокойно советует, как их убивать: «У ме-ня-а Ни-ка-лай не мо-жет. Смеш-но-о… У-бе-гаа-ет. А я — ничего-о. Беру шии-ло…»