Николай Никонов - Собрание сочинений в 9 т. Т. 7. Весталка

Темным осенним вечером бежала, торопилась из магазина — время на исходе, а надо еще вытереть коридор перед занятиями.

Осень мокрая, грязная, работы — хоть отбавляй, в перемены бегают на улицу курить, наследят, ругай не ругай — все без пользы. Сегодня, кажется, кончилось проливное ненастье. Холодело. Красная, воспаленная заря тлела за черным сквозящим садом, розово-северно блестели луковицы Вознесенской церкви, заря светилась и в лужах, налитых этим густеющим, остывающим небом, и все-таки, непонятно как, через зарю и закат кропил, капал дождь.

У входа в школу увидела странное: человек чернел, сидя прямо в луже у крыльца, тут же, в луже, шляпа, портфель. Мужчина словно и не собирался вставать, вылезать, не делал попыток подняться, лишь хлопал по воде, как ребенок, сидя в тазу, играет с водой в гулюшки, ладушки. Это был Борис Демьянович. К осени он совершенно спился, потерял человеческий облик, на посту в школе держался неведомо как, — поговаривали, где-то в гороно, облоно у него «рука». В школе же вся власть давно перешла в руки Светланы Васильевны, ее и считали за настоящее начальство.

С помощью подошедших, делающих страшные глаза, прыскающих учеников вытащила начальство из лужи, почти на себе — вот фронтовой опыт — приволокла-доставила в подвал. Директор оказался не тяжелый, водка уже высосала его. Следом ребята несли портфель, шляпу. Кое-как, с отвращением раздев мокрого, мычавшего администратора — только вздымал брови, не открывая глаз, — уложила на кровать, повесила в лоск мокрый костюм и пальто к печи, поставила на шесток и портфель. Подумав, решилась открыть: вдруг там промокли какие бумаги? Отшатнулась от неожиданности — в портфеле деньги. Банковские заклеенные пачки. Зарплата на школу. Перепугалась. «Зачем открыла? Вдруг у него недостача?» Мне стало жарко до стеснения в груди. «Зачем открыла? Зачем вообще впуталась в историю, притащила этого пьяницу к себе?» Портфель сразу отнесла в учительскую, сдала Светлане Васильевне, глядевшей с подозрением. Объяснила, где директор. Ночевали мы с сыном в пустом классе. А наутро примчалась молодая жена Бориса Демьяновича — востроглазенькая чернушка из бывших девчонок-ремесленниц. Видимо, ей сообщили обо всем, но она истолковала по-своему, не то хотела выгородить мужа, и еще в коридоре, тараща глаза и зубы, заорала:

— Это ты его спаиваешь! Я знаю! Он живет с тобой! Сука! Нет, этого я так не оставлю! Сманивать женатого мужчину!.. Ты, фронтовая… Я все знаю!

Может быть, мой спокойный вид, усталость, сын, выбежавший на крик и ставший передо мной, остановили ее. А может, сам директор, объявившийся в коридоре и вдруг завопивший что было мочи: «Малча-а-ать!»

Жена примолкла. Я взяла сына за руку. Мы ушли.

Убирала постель. Бросала к порогу грязные простыни. Все надо было чистить, стирать. Сын угрюмо глядел, угрюмо сказал:

— Я ему окно выбью!

— Вот еще! Еще один выискался!

— Выбью! Он дурак, а ты его спасала.

Худой, крепкий, большеголовый, сын стоял полуотвернувшись, глядел вверх, в окно. Я всегда радовалась, когда находила, что он похож на меня. Похож? Или я постоянно, ревниво и со страхом искала в нем сходства с Полещуком? Не находила — и снова искала. Нет! Не большеухий, не кривоногий, мои глаза — мой… Но в минуту, подобную этой, казалось, слышу голос комбата.

На другой день, морщась от сквозняка, дующего в выбитое окно, директор выдавал зарплату. Кисло-хмурый, черно глядел исподлобья. Когда расписалась в ведомости за свои рубли-копейки, хотела идти, сказал вдруг отрывисто, обращаясь будто к стене, к двери:

— Пачку троек не видела?

— Нет… — ошалело, роняя ручку, рассыпав деньги, вздрогнула я. — Да что вы? Портфель был закрыт. Застегнут..

— Мм… — буркнул он. — Застегнут… Конечно. Это я… Виноват. Может, обсчитали… Кассир, а? Но… Триста рублей. Нет… Не мог же я их пропить? Все? А? А?

Я молчала. Наклонясь, подбирала деньги. И я начала краснеть. Краснеть! Жар краски шел откуда-то от груди, по шее, по щекам, к ушам. И глядя на этот небывалый мой румянец, директор, конечно, толковал его по-своему.

— Не мог же я их все? А?

— Я не знаю… Не брала… Портфель был..

— Тогда как ты узнала, что там деньги?

— Я не знаю. Не брала. Я открыла. Думала, там бумаги, мокрые. А там — деньги. Да что вы? Неужели на меня думаете? Борис Демьянович? Зачем так? — лепетала, полыхала огнем, руки тряслись. — Сразу Светлане Васильевне отдала. Сразу..

— Мда… Конечно… Иди… Ладно. Иди.

Он как бы прощал, отпускал меня. Как бы прощал. И в самом деле… Кто я для него? Кто такая? Фронтовая подруга. Одиночка с ребенком. Тогда таких даже не называли матерями. Да еще что-нибудь наплели. Светлана Васильевна, Мария Денисовна или библиотекарша. За что они так ненавидят? Что я им сделала? Вот теперь и самое страшное — посчитали воровкой. Господи?! Воровкой? За что-о? За всю жизнь не взяла даже копейки. Находила деньги на улице — не подбирала. Не мои. Бабушка учила: «Копейку должна — принеси, отдай». И никто никогда еще не сомневался в моей честности… «Господи?! Да за что это все на меня? За что-то?!» — бормотала-причитала, как помешанная, шла, спотыкаясь, в свой подвал, оступалась на скользких ступенях.

Сын сидел у стола. Постоянно он что-то мастерил, клеил, рисовал, вырезал из бумаги. Молчал. Только глянул на меня. И вся моя сдержанность, ярость, горе, тоска, несправедливость обрушились на его стриженую, с вихром, голову, на его худые плечи.

— Что ты наделал!! Что-что-что?! — орала я, шлепая его так, что он вылетел из-за стола, заметался по комнате, как зверек, не защищаясь, лишь ища, куда спрятаться. Как я ненавидела себя уже через три минуты, когда сын молча трясся в углу, не отвечая и не оборачиваясь. О жалость, родительская, материнская жалость! Как ты кромсаешь душу, как жжешь, особенно когда знаешь: не права, не права, поступила по закону сильного, по этому подлому закону — когда поднимаешь руку на беззащитное, слабое, родное существо. Существо же это не только не способно к защите, но по-своему чувствует свою, а не твою справедливость. О чувство справедливости! Закон, который потрясал и душу холодного Канта, и душу надменного ранимого Шопенгауэра. Это сейчас я их вспоминаю. До сих пор и через годы вижу спину избитого сына, склоненную голову, ее вечный укор. А тогда я, уже вся выкрученная, не понимающая ничего, кроме чувства раскаяния, рухнула на колени перед кроватью, зашлась судорожным плачем (вот она, справедливость, вот — реву, потому что вроде виновата кругом) и услышала, как худая сыновья рука опустилась на плечо, погладила волосы, и родная, искупающая всю мою боль слеза горячо упала мне на шею, на щеку.

— Прости меня, Петя! Прости, ради бога, Петушок… — Я прижималась к нему, чувствуя рядом мокрую сыновью скулу. — Но как же ты… успел? Разбил? Когда? Это… Это окно..