Николай Никонов - Собрание сочинений в 9 т. Т. 7. Весталка

Сон был ясный, как майский день. Помню: все было светлое, чистое, цвели яблони и словно бы в отдалении стояли, глядели на меня с улыбками отец и мать. Мне чудилось, они куда-то провожают… Они провожают меня, и рады, и беспокоятся, а я и Валя, обе в белых, будто свадебных, платьях стояли на пригорке, глядели, как мать и отец все удаляются, оборачиваются, машут нам. И вот они уже исчезли, растворились в той светлой дали, ушли в нее, а к нам, хромая, подходил Виктор Павлович и просил нас обеих стать его женой. Нам было смешно. Как же так? Ведь мы все-таки разные, а он все доказывал, что мы можем быть одной его женой, и мы хохотали над этой неясностью, а Виктор Павлович просил, и молил, и падал на одно колено.

Железный черный поезд вдруг возник вдалеке. Он рос, надвигался на нас, разделяя нас с Виктором Павловичем, и вот он уже остался где-то по ту сторону полотна, а мимо нас мелькали, мелькали вагоны, и в них раненые, раненые, раненые без лиц..

Утром я со страхом увидела, что мать поседела; белые полосы целыми прядями выделялись даже на ее светлых волосах, и я не решилась сказать ей об этом. Моей матери было тридцать девять лет.

Еще через неделю, стоя у окна — как часто теперь она стояла у окна утрами и вечерами, будто на молитве, глядя на запад, за закатный горизонт! — она вдруг неестественно странно повернулась, взглянула на меня диким, непонимающим взглядом. Лицо ее исказилось неведомой мне гримасой, и она осела, повалилась на пол, дергаясь в судорогах, стукаясь головой о пол.

— Мама?! Что с тобой?! Что?? — спрашивала я, ползая возле на коленях, но мать не отвечала, билась по-прежнему, опрокинула стул, оттолкнула поднесенный мною стакан.

Я бросилась за «скорой помощью», опрометью бежала два квартала туда, где был телефон, вызвала, бегом вернулась.

Мать сидела на полу, глядя на меня замутненным, безумным взглядом. На полу пролитый стакан, опрокинутый стул.

— Мама! Ма-ма-а! Ты меня слышишь? Понимаешь?? — кричала я, трясясь от страха и горя. — Понимаешь??

Мать продолжала безучастно смотреть. Наконец, опираясь на меня чужими, холодными руками, она встала, шагнула к кровати, легла. Не узнавала меня, только спрашивала изредка: «Что? Что?» Теперь она очень походила на моих ранбольных, контуженных войной. Мать отвернулась от меня и легла, как ложатся тяжело раненные животные, — не знаю, почему поразило меня это сравнение.

Послышалось фырчанье машины, голоса. «Скорая» приехала. Вместе с сестрой, молоденькой девочкой, вошел будто бы Дед Мороз и доктор Айболит в одном лице. Это был старый-престарый, даже дряхлый врач, наверное лет восьмидесяти. Быстро оглядев мать, выслушав мое сбивчивое объяснение, он, кряхтя, уселся за стол, уже не вникая в мое повторяющееся: «Наверное, у нее припадок? Сердечный приступ?» Он, казалось, и не хотел слушать. Достал карточку, что-то писал, потом окликнул мать, но она спала, и он не стал ее будить, а только спросил, где я работаю или учусь. Узнав, что в госпитале, сестрой, поглядел на меня внимательнее и словно бы брезгливо..

— Что же с ней? Почему? Почему вы ничего не сделаете ей? Укол… Может быть..

Старичок смотрел уже с укоризной.

— Что ж вы, милая? Что вы за сестра, если не можете определить такой случай? Эпилепсия у вашей мамочки. Да-с! Эпилептический припадок. Раньше не было? Ни разу?

Я сказала, что никогда раньше такого не было. Мать была очень здоровая женщина, никогда не болела. Ничем не болела.

— Да, — сказал он и повторил: — «Очень здоровая». Прискорбно… Хотя эпилепсия, как говорили древние, болезнь богов, богинь и героев. Болел Юрий Цезарь. Болели чуть не все великие… Достоевский, например… Не будите мамочку. Проснется сама. Болезнь, к сожалению, пока неизлечимая. Прогноз неважный, главное, непредсказуем. Может быть, все обойдется одним припадком, а иногда, — он развел руками, — бывает и по нескольку раз в день. Будьте наготове. Оберегайте мамочку от случайностей, тяжелых переживаний. Всегда держите наготове ложечку, обмотанную бинтом. Столовую ложечку. Больная может серьезно поранить себя, прикусить язык. Остальное — вопрос времени и — здоровья… Ну-с, вот она и просыпается.

Все это он мне уже говорил зря, все это я знала, воочию видела, когда принимала контуженых, эпилепсия у них была через одного.

И точно так же, как они, эти мои ранбольные, мать села на кровати. Опять что-то спрашивала, как спрашивают внезапно разбуженные после глубокого сна, невпопад. Невпопад отвечала. Мало-помалу самочувствие ее улучшалось.

— Ничего не помню, — говорила она. — Ничего не помню. Был припадок, говоришь? А как это? Ничего не помню… Ох как болит голова… Как болит… Ничего не помню… А ведь надо… Ну, это… Как это… — она встала.

— Куда ты?

— Ну, это… На работу… Надо..

Я думала, старичок Айболит оставит матери хотя бы больничный. Но на столе ничего не было. Машина уехала. А мать пошла на работу.

Я провожала ее до угла. Потом еще следила, как мать идет к трамвайной остановке. Лицо ее после припадка побелело матовой алебастровой белизной, еще как-то изменилось, точно легла на него печать неведомой прежде посвященности. И я вспомнила слова врача. Лицо матери и впрямь опять остро и снова напомнило мне лицо какой-то греческой, римской ли статуи богини. Я и раньше мучилась этой догадкой. Знала, что мать красива, — но кого же, кого напоминала ее красота? Венеру? Нет… Афину — нет… И прошло много лет, прежде чем я все-таки нашла это сравнение. Она напоминала, скорее всего, Диану. А тогда я так и ушла, мучаясь загадкой, тревожась за мать. Ведь я-то, может быть, лучше этого старичка из «скорой» знала на практике, на виду, что такое «болезнь богов». У нас их было три палаты.

На дежурство я шла вечером, а хотела только одного: спать, спать, спать. Ткнуться бы куда-нибудь и заснуть. Но спать в эту ночь никому не пришлось. Прибыл эшелон из-под Сталинграда. Приемка продолжалась до утра.

Я иду на дежурство темной рассветной улицей. Дует западный тугой и холодный ветер. Меня знобит. Когда не выспишься, почему-то особенно зябнешь, леденеют колени, мороз так и ходит по бедрам, по спине, трогает даже щеки и затылок. Ветер заворачивает полы шинели, и я придерживаю их, стараюсь сцепить. Синий, нерассветный стоит октябрь. Уже не раз порошило снегом. Он выпадал ночами, белил землю, а днем таял слякотной стынью. С тополей срывало последние жесткие листья. Каркало над вокзалами воронье — не то собирались в отлет грачи.

Я торопилась к проходной, хотелось скорей согреться, но у поворота меня догнала, окликнула старшая сестра Вера Федоровна Горюнова — женщина с озабоченным материнским лицом, когда я глядела на нее, мне всегда представлялось — она все обдумывает, чем накормить большую семью, хотя не знала, есть ли такая семья у Веры Федоровны.