Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов

— Вы какое поселение переселяете? — спросила я.

— Я бы на вашем месте не интересовался этим, — усмехнулся он, грозя мне пальцем. — И выпытывать у меня, где находится Сан-Чуен , вам тоже нельзя.

— Просто проверяю, как вы умеете тайны хранить.

Помолчав немного, я добавила:

— Мне пришлось съездить в одну из таких «новых деревень», когда я была обвинителем.

— Это вы вели… дело Чан Лю Фунг? — Он глянул на меня с возросшим интересом. — Об этом в новостях все время трубили.

— Это было последнее дело, в котором я представляла обвинение.

Чан Лю Фунг, тридцатилетняя сборщица каучука, была поймана на снабжении террористов продовольствием и изобличена как их курьер. Я побывала в ее доме в Салак-Саут, милях в десяти [134] Около 16,5 километра. от Куала-Лумпура, чтобы составить себе представление, как она умудрялась тайком передавать продукты и сведения. «Новая деревня», куда ее переселили, стала домом для шести сотен скваттеров и их семей. Двойная ограда в семь футов высотой, с колючей проволокой поверху, защищала открытую полоску ничейной земли шириною в десять футов [135] Соответственно — чуть более 2,13 метра и около 3,5 метра. . Вооруженные охранники на сторожевых вышках несли вахту по периметру. Жителей деревни обыскивали, а лица сличали с фото на их удостоверениях личности — каждое утро, когда они проходили через ворота. Процедура повторялась, когда они вечером возвращались домой.

— Полиция привела меня в дом Чан Лю Фунг, — рассказывала я. — Он был пуст. Специальная служба забрала мужу в кутузку, а их четырехлетнюю дочь поместили в учреждение социального обеспечения.

Я помнила мрачные лица, взиравшие на меня из окошек соседних домов. Дабы лишить других жителей деревни возможности помогать коммунистам, был введен комендантский час. Большинство работали сборщиками каучука на плантации в пяти милях [136] Около восьми километров. от деревни. За оградой им разрешалось находиться только с восьми утра до часу дня. Это сильно поубавило шансы сельчан добыть средства пропитания: каучук надо было собирать на рассвете, до того, как сок деревьев высохнет.

— Ее же ведь в конце концов выслали в Китай? — сказал Фредерик.

Я кивнула.

— А муж и дочь? Им разрешили с ней уехать?

— Мое дело заключалось в том, чтобы террористы понесли наказание.

Фредерик оторвал от тоста кусочек, вытер им остатки яйца на блюдечке и кинул хлеб в рот.

Когда мы вышли из копитьям, хлынул дождь. Мы укрылись в узком проходе за рядом лавок, дожидаясь, пока прояснится небо. На возвышении, прямо у поворота уходившей вниз дороги, стояло низкое здание из красного кирпича.

— Что это? — спросила я.

— Когда-то была монастырская школа, пока джапы не превратили ее в госпиталь для своих солдат. Сейчас это госпиталь британской армии, — ответил Фредерик. — Мне рассказывали, что вскоре после капитуляции японцев наши солдаты нашли в этом доме нескольких молоденьких китаянок. Джапы пытались выдать их за больных туберкулезом.

— Ёгун-янфу [137] Ёгун-янфу — с начала 1930-х и до конца Второй мировой войны японцы на захваченных территориях создавали так называемые «станции утешения» — бордели для солдат и офицеров имперской армии, куда насильственно помещали молодых девушек из 17 оккупированных стран. Их называли ёгун-янфу («женщины-утехи», яп .). Число жертв этой принудительной проституции разные источники определяют по-разному, от 50 до 300 тысяч. Японское правительство до сих пор не признало этого преступления, более того, находятся официальные лица, которые оправдывают все, списывая эти злодеяния на «неизбежные тяготы войны». , — произнесла я.

— Простите?

— Женщины — утешительницы военных.

— А-а. Мы встречали таких в Бирме, когда джапы сдались. Они направлялись по домам. Мы их подвозили.

— Семьи никогда не принимали обратно тех девушек.

Я вздрогнула: небо прорезала молния.

— Слишком уж велик был позор, каким они себя покрыли.

— То была не их вина.

— Никто на них ни за что бы не женился, зная, что всю войну им пришлось ублажать по три-четыре сотни мужчин на каждую.

Фредерик глянул на меня и высунул руку из-под навеса:

— Дождь слабеет. Давайте бегом — и побыстрее.

Вернувшись к коттеджу «Магерсфонтейн», он выключил двигатель и, обернувшись к заднему сиденью, вытащил что-то, завернутое в коричневую бумагу, из сумки с покупками:

— Это вам. Подарок.

Развернув, я рассмеялась: это был генцианвиолет.

— Так вот зачем вы бегали в китайскую лекарственную лавку.

— На тот случай, если у вас еще царапины появятся.

Пузырек был тяжелый и темный. Поглаживая наклейку большим пальцем, я взглянула на Фредерика:

— Я вам что-нибудь вкусненькое приготовлю, когда вернетесь в Маджубу.

— Все, что угодно, только, пожалуйста, не куриные лапки, — он передернул плечами. — Понять не могу, как китайцы могут есть такое!

— А что? Они вкусные и хрустящие!

Он засмеялся, но замолчал, увидев, что я даже не улыбаюсь.

Он смотрел на меня. В ответ я, не моргая, глядела на него.

Он наклонился и поцеловал меня. Рука его огладила мое плечо и скользнула вниз по спине. Прошло несколько секунд, прежде чем я отстранилась.

— Пойдем в дом, — шепнула я ему на ухо. — Мне понадобится помощь с этим самым генцианвиалетом.

Сива, молодой тамилец, приданный мне в стражи, каждое утро поджидал меня возле моего бунгало, чтобы сопроводить в Югири. Вечерами я добиралась домой сама, каждый день меняя время и выбирая другой путь.

Копившаяся в душе раздраженность улеглась после того, как я переспала с Фредериком. Я всегда считалась более неказистой из двух маминых дочек, а потому после войны с удивлением открыла для себя: есть мужчины, которые находят меня привлекательной.

Раз уж я исцелилась от своих болячек, я заодно, чтобы убедить себя, что все еще физически привлекательна, переспала с несколькими мужчинами. То, что во время любовных игр я никогда не снимала перчаток, казалось, лишь еще больше заводило их. Оглядываясь на тот отрезок времени, я часто думаю: не было ли все это всего лишь попыткой подчинить своей воле другого человека — после того, как сама столь долго оставалась порабощенной пленницей.

Невзирая на свои страхи перед нападением К-Тов, я радовалась возвращению к самостоятельной жизни — в этих горах, где дыхание деревьев обращалось в туманы, где туманы сливались с облаками и вновь выпадали на землю дождем, где глубоко под землей корни впитывали дождь и он вновь, в виде паров, выбирался наружу через листья в сотне футов над землей. Дни здесь приходили из-за одного массива гор и уходили за другой, и я привыкла считать Югири местом, угнездившимся где-то в складке между рассветом и закатом солнца.