Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов

— Все они — виды Малайи, — говорит он, — все до единого. Здесь нет ничего, связанного с его собственной родиной, никаких традиционных мотивов, излюбленных нашими мастерами укиё-э : никаких зимних пейзажей, никаких изображений Фудзиямы или «быстротекущего мира».

Я снова пролистала гравюры. На каждой из них имелись узнаваемые приметы Малайи: буйные тропические джунгли, стоящие строем каучуковые деревья на плантациях, кокосовые пальмы, клонящиеся к морю, цветы, птицы и животные, встречающиеся только в тропических лесах: гигантский цветок раффлезия, плотоядное растение, мышиный олень, тапир…

— Никогда прежде не обращала на это внимания.

— Полагаю, когда видишь всё это вокруг, то как-то о нем и не думаешь.

Он взмахивает укиё-э :

— Хотелось бы исследовать их детально, прежде чем решать, какие мне понадобятся для включения в книгу.

— Их нельзя фотографировать или вывозить из Югири без моего разрешения, — предупреждаю я его.

— Это само собой разумеется.

Стараясь придать своему голосу легкость, произношу:

— Я слышала, вы коллекционируете человеческую кожу, покупаете и продаете татуировки.

Большим и указательным пальцами он поправляет узел галстука.

— Я осмотрителен в разговорах об этом аспекте своей работы.

— Так оно и должно быть.

— Хоримоно никогда не признавались японской публикой, однако есть богатые коллекционеры, желающие иметь в собственности образчики татуировок, созданных знаменитыми мастерами хоримоно , — говорит Тацуджи. — Случается, человек изъявляет желание продать свою кожу: я действовал как посредник в подобных сделках.

— И сколько же стоит человеческая кожа?

— Цены разнятся, — отвечает Тацуджи. — Это зависит от личности художника, редкости его работ, качества и размера конкретного произведения.

Ко мне возвращается память о музее в Токио, где я побывала десять лет назад. Известность музею принесла собранная в нем коллекция татуировок. Разного размера и возраста, они хранились заключенные в рамки под стеклом. Я ходила среди развешанных по стенам экспонатов, всматривалась в поблекшие краски на человеческой коже, испытывая отвращение и одновременно будучи не в силах глаз оторвать.

— Что заставляет вас проявлять интерес к татуировкам?

— Реальности укиё-э и хоримоно накладываются друг на друга, — продолжает Тацуджи. — Немалое число хороти создавали и гравюры на дереве.

— Да, да, вы это мне уже говорили. «Они черпали из одного источника». Ну, а теперь назовите мне подлинную причину.

Он делает глубокий вдох и затем шумно выдыхает:

— В первый же раз, когда я увидел хоримоно , которое Аритомо-сэнсэй нанес на спину моему другу… в то время я еще ничего не знал о татуировках, но уже тогда понял, что она великолепна, что это — произведение искусства. Я подумал: как чудесно, что мастер укиё-э способен создавать такие рисунки на человеческом теле. Увидев то хоримоно , я на всю жизнь сделался одержим ими.

— Та татуировка… вашего друга… она не сохранилась… после его смерти?

Тацуджи покачал головой.

— Я много лет разыскивал другие хоримоно, созданные Аритомо-сэнсэем, но ни одной не нашел.

Он умолкает на мгновение. Потом продолжает:

— Татуировки, которые творят мастера- хороти, можно искать очень усердно, однако человеку со стороны, вроде меня, трудно попасть в их закрытый мир, — взгляд его падает на укиё-э на столе. — Чтобы завоевать их уважение, их доверие, мне пришлось самому татуироваться.

Это признание, сделанное мне, с которой он виделся всего дважды, было свидетельством необычайной, едва ли не интимной близости.

Я села на край стола, скрестив вытянутые ноги. Они, ноги-то, у меня все еще хороши на вид: крепкие, не запятнанные никакими печеночными бляшками, и никаких переплетений варикозных вен.

— У вас татуировка на все тело?

— Хоримоно ? О нет. Нет, я попросил нанести татуировку вот сюда, — он проводит правой рукой по левой, от плеча и на ладонь, не доходя до локтя.

Как я ни вглядываюсь, различить под рукавом ничего не могу.

— Трудно было найти хороти , который согласился бы поработать на моей коже. Нужны были рекомендательные письма и поручительства. Но даже заручившись ими, я получал отказы. В конце концов один мастер согласился. Стоило мне сделать татуировку, как пошел слух и другие хороти стали рекомендовать мне своих клиентов, тех, кто желал продать свои хиромоно .

— Мне бы хотелось взглянуть на нее, — произношу я, понимая, что нарушаю все правила приличия.

Большой палец Тацуджи тычется в узел галстука. Он вынимает серебряную запонку у себя на левом запястье. Затем закатывает рукав — движения его настолько точны, что каждая складка получается одной и той же ширины, примерно в полтора дюйма [142] Около 3,8 сантиметра. . Закатав рукав до локтя, он засучивает его до самого плеча, обнажая татуировку, занимающую верхнюю часть руки. Я встаю со стола и склоняюсь, чтобы рассмотреть поближе. На фоне серых облаков два журавля летят один за другим, почти касаясь друг друга.

— Птиц художник схватил хорошо, — говорю.

— Но этому рисунку далеко до того, что изобразил Аритомо-сэнсэй на моем друге.

— Жене вашей понравилось, когда вы впервые явились с этим домой? — спрашиваю я.

— Я никогда не состоял в браке, — он оглаживает одного из журавлей. — Как и вы.

Последнее замечание я пропускаю мимо ушей, углубившись в разглядывание цветных изображений у него на руке.

— То, что вы рассказали мне об Аритомо… что он был художником по татуировкам… Если о таком узнают все, это погубит его репутацию.

— Его имя обретет бессмертие.

— Созданные им сады уже сделали его бессмертным, — поправляю я его.

Тацуджи расправляет рукав теми же выверенными движениями.

— Сады со временем меняются, судья Тео. Их первоначальные рисунки пропадают, стираемые ветром и дождем. Сады, разбитые Аритомо-сэнсэем, в своем первозданном виде больше не существуют, — добавляет он, застегивая запонку. — А вот татуировка… татуировка может сохраняться вечно.

— «Даже самая бледная краска переживет память людей», — невесть откуда приходит ко мне старинная китайская пословица, и я пытаюсь сообразить, где слышала ее прежде.

— Только если она сохраняется должным образом, — замечает Тацуджи.

— Много лет назад я отправилась на поиски садов, сотворенных Аритомо. То был один-единственный раз, когда я совершила поездку в Японию.

— Вы нашли их? — выражение его лица говорит мне, что ответ ему уже известен.

— Отыскать их было трудно, — признаюсь я. — Старые семьи, для которых он создавал сады, умерли после войны, наследники рассеялись, дома их предков были проданы или поделены. На местах, где когда-то были сады, возводились жилые дома или прокладывалась дорога. Я нашла всего один из его садов, который существует до сих пор. Его превратили в сквер для тамошней округи.