Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов

— А-а, это в Киото, в старом пригороде Чусожима. Я был там.

— Когда я вошла в него, то сразу поняла, что сад не такой, каким он его изначально задумал. В нем не было его души.

— Югири — единственный сад, до сих пор сохраняющий его отпечаток, — говорит Тацуджи.

Я потянула из лежащей на столе кипы последнюю гравюру. Триптих: три вертикальные ромбовидные рамки, почти сходящиеся вместе, пирамиды с отрезанными вершинами. Предметы внутри рамок утратили форму. Чувствуя неожиданное головокружение, я, поддерживая себя, упираюсь ладонью в стол, прихожу в ужас оттого, что моя болезнь принимает другой оборот, лишая меня способности осознавать очертания и формы. Об этом врачи ничего не говорили. Несколько раз моргаю глазами — все равно предметы остаются искаженными.

Тацуджи забирает у меня укиё-э и высоко поднимает гравюру, откинув назад голову, чтобы рассмотреть ее. Свет, проходящий сквозь рисовую бумагу, раскрашивает его лицо, превращая ученого в персонаж пекинской оперы, которую я однажды посетила. Хочу спросить: кажутся ли ему гравюры нормальными, но боюсь того, что он мне ответит.

Вдруг сквозь мое смятение пробивается мысль.

— Дайте-ка мне ее, — говорю я Тацуджи.

Его озадачивает настойчивость, звучащая в моем голосе. Забираю у него оттиск, почти из рук вырываю, и расстилаю его на столе, расправляя ладонью. Делаю шаг назад, потом еще один. Тацуджи скользит назад и становится со мной рядом. Мы оба смотрим на укиё-э .

Искажения на гравюре пропали. Мы стоим на краю трех параллельных, поросших лотосами прудов, сужающихся в отдаленной перспективе. Деревья, небо и облака — все помещено в воду, в рисунок. Облегчение охватывает меня. Смех мой звучит громко в этом кабинете, неестественно — только мне все равно. Я снова заливаюсь смехом. Тацуджи смотрит на меня, он удивлен.

— Искусно, — говорит он, — он добился этого, играя с перспективой. Мне следовало бы сразу понять это.

— Шаккей , — говорю я.

— Он и этому вас учил?

— Это было во всем, чему он меня учил.

— Старые дворцовые садовники, с которыми я говорил, в один голос отмечали талант Аритомо-сэнсэя в «заимствованном пейзаже». В нем достиг он высшей степени мастерства, увы, так и не получив того признания, какого заслуживал.

— Наверное, еще и потому, что он делал это настолько хорошо, что люди этого даже не осознавали, — откликаюсь я. — Часто ли кто-то замечает облака над нами, горы за оградой?

Тацуджи какое-то время взвешивает мои слова. Он наводит порядок на столе и убирает перчатки с лупой в портфель.

— Я попросила приготовить вам комнату для работы на день-два, — говорю. — Вас время не поджимает?

— Как сказать… хотелось бы закончить книгу как можно быстрее.

Он защелкивает портфель и поднимает на меня взгляд:

— Это будет последняя книга, которую я напишу. После этого уйду на покой.

— Не могу представить вас проводящим дни на поле для гольфа.

— Я должен сдержать одно обещание, обещание, данное много лет назад.

Заинтригованная печалью в его голосе, я уже открываю рот, чтобы порасспросить его об этом подробнее, но он подхватывает портфель, отдает мне поклон и выходит из комнаты. В дверях поворачивается и снова кланяется.

Опершись о подоконник, я вглядываюсь в горы. Шаккей . Аритомо никогда не мог противиться тяге следовать принципам «заимствованного пейзажа» во всем, что делал. Мне явилась даже мысль, что он, возможно, привнес их и в свою жизнь. И если так оно и было, то не наступило ли однажды время, когда ему уже было не по силам отличать, что в его жизни реальность, а что — лишь отражения? И не случится ли того же и со мною под конец?..

В тот вечер, прежде чем отправиться пешком в Маджубу, я решила вымести в саду опавшие листья из каре-сансуй [143] Каре-сансуй — сад камней ( яп .). перед верандой. Пять камней, которые я когда-то помогла поместить в землю, уже обветшали, сгладились, линии на слое гравия истерлись. Я стояла на краю, пытаясь вспомнить, когда видела в последний раз его, тот рисунок, который Аритомо граблями придал гравию. У него были свои излюбленные темы: контурные линии какой-нибудь карты, годичные кольца дерева, рябь на озере. Подумав секунду-другую, я несколько раз провела граблями, вычерчивая линии под мягкое постукивание камешков о металл зубцов. К тому времени, как я закончила, бороздки между линиями заполнились тенями, словно водой во время прилива.

Ветки и дикая трава сузили дорожку, которой я так часто пользовалась, когда обучалась у Аритомо, а в некоторых местах и вовсе перекрыли ее. Мне понадобилось время, чтобы в поте лица расчистить ее, отчего я пришла в раздражение. Только-только стали появляться самые ранние звезды, когда я добралась до чайной плантации. Я уже позабыла, что ночь в горах наступает быстро.

В последний год я слышала одну-две странные истории про Фредерика от людей, проводивших свои отпуска на Камеронском нагорье. Чайную плантацию Маджуба Фредерик сделал своим домом еще до смерти Магнуса и, если не считать редких поездок в Англию и Южную Африку, так и жил на Камеронском нагорье с тех пор, как приехал сюда в пятидесятых. Он занял бунгало в Маджубе, когда взял на себя управление плантацией. В свой семидесятый день рождения Эмили убедила его перебраться в Дом Маджубы. За эти годы я слышала о его связях с разными женщинами, но он так и не женился. Принимая во внимание его маниакальное увлечение «естественным садоводством», я не раз подумывала: не окажется ли жертвой его борьбы за восстановление всего, что сам он считал присущим нагорью, и капско-голландский дом, который его дядя выстроил и которым так гордился. Надеюсь, что нет.

Стареющие эвкалипты по сторонам подъездного пути не спилены, чешуйки их коры покрывают землю. Я наклоняюсь, чтобы подобрать одну: на ощупь она напоминает старый пергамент, высохший и потрескавшийся. Дойдя до конца аллеи, останавливаюсь взглянуть на Дом Маджубы. Свет изнутри лучится вокруг него золотым нимбом, отражаясь в пруде. Мне приятно видеть, что Фредерик содержит его таким же, каким он был при жизни Магнуса, пусть флаг Трансвааля больше и не развевается. На флагштоке мягко колыхался зеленый вымпел с эмблемой чайной плантации Маджуба в виде контура капско-голландского дома.

Стрелиции вдоль стен сменились красными китайскими розами. «Это так банально», — подумала я, подходя к входной двери. Горничная ведет меня по коридорам к гостиной. Дом содержится так же, как и прежде: может быть, из уважения к Эмили, думаю я. Бронзовая скульптура леопарда осталась на прежнем месте: хищник в вечной погоне за добычей.

Мебель в гостиной — все та же, из желтого дерева, которую Магнус привез с Мыса, хотя обивка новая — в сине-белую полоску. В одном углу — рояль «Бехштейн». Картины Фомы Бэнса и литографии Пьернифа не тронуты: мне чудится, что корни хинных деревьев выломались из рамок и вросли в стены. Помнится, я читала в каком-то журнале, что работы этих двух художников нынче стоят целое состояние.