Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов

Минуя медаль Магнуса за Бурскую войну, останавливаюсь перед гравюрой Аритомо, изображающей Дом Маджубы, той самой, разрешить использовать которую просил меня Фредерик. Я вспоминаю о других гравюрах, которые мы с Тацуджи рассматривали сегодня, и еще — о его татуировке.

Появилось больше книг, чем раньше, дополнительные полки занимают целую стену комнаты. Склонив голову набок, просматриваю некоторые названия: «По просторам вельда куда глаза глядят», «Пионеры Великого Трека» [144] Великий Трек — переселение (1835–1845) потомков голландских колонистов (буров) в центральные районы Южной Африки, приведшее к созданию двух республик, Южно-Африканской Республики (Трансвааля) и Оранжевого Свободного государства. К концу XIX в. белое население Трансвааля составляло примерно 125 тысяч человек, а гражданами Оранжевого Свободного государства являлись 30 тысяч буров. , «В ополчении буров», «Де ла Рей [145] Якобус Геркулаас (Коос) де ла Рей (1847–1914) — бурский генерал времен Второй англо-бурской войны 1899–1902 гг., один из самых известных военачальников этой войны, национальный герой африканеров. : Лев Трансвааля». Есть тут и другие книги, романы и поэтические сборники на африкаанс писателей, о которых я ничего не знаю: К. Луи Лейпальд, К.Дж. Лангенховен, Юджин Марей, Н.П. ван Вейк Лоу.

— Магнус не слишком-то много рассказывал о Бурской войне или о своей жизни в Южной Африке, — говорит Фредерик.

Я и не слышала, как он вошел. Одет в серый блейзер, белую сорочку с голубым шелковым галстуком: мне всегда приятно видеть, что кто-то не жалеет усилий, чтобы одеться как подобает.

— Эти книги помогли мне понять тот мир, который он покинул.

— Это был и твой мир.

— Только его больше нет. Он сгинул.

На какой-то миг он кажется растерянным.

— Ты как-то рассказывала что-то такое про то, как умирают старые страны — чтобы их могли заменить новые. Помнишь?

И тут же часто-часто принимается махать ладонью в воздухе, словно вдруг понимает: он просит меня о том, на что я больше не способна.

— Это было в день, когда мы встретились впервые, — говорю я, радуясь, что могу сразу же вспомнить это. — На браай … — повожу подбородком в сторону окон, выходящих на сад позади дома.

Тепло отсвета разделенных воспоминаний: Фредерик единственный из немногих оставшихся, с кем я и вправду такое тепло чувствую.

— И ведь я была права, да? Малайя стала Малайзией. Сингапур от нас отделился. А еще Индонезия, Индия, Бирма… — двигаясь дальше вдоль книжной полки, я снимаю с нее «Красные джунгли» и показываю ему. — До сих пор храню экземпляр с твоей дарственной надписью мне.

— По-прежнему вполне прилично расходится в продаже, эта, а еще моя книга о происхождении чая. В отличие от романов — их больше не печатают.

— Над чем-нибудь работаешь в данный момент? — на секунду я захотела рассказать ему, что и сама пишу.

— Нельзя управлять чайной плантацией да еще и находить время на писанину. Может, когда отойду от дел, снова возьмусь за писательство серьезно. Подновлю «Красные джунгли», — он протягивает мне стакан виски с содовой. — Слышал, Чинь Пен [146] Чинь Пен, настоящее имя Онг Буньхуа (1924–2013) — политический деятель Малайзии. В 1940 г. пятнадцатилетним вступил в Коммунистическую партию Малайи (КПМ). Во время японской оккупации возглавлял Малайскую народную антияпонскую армию. В 1946 г. участвовал в параде Победы в Лондоне, награжден Бирманской звездой, Звездой 1939–1945 и орденом Британской империи. В 1948 г. избран генеральным секретарем КПМ, которая после объявления Чрезвычайного положения ушла в джунгли. Предположительно с 1961 г. руководил деятельностью партии, находясь на территории КНР. В 1989 г. подписал с представителями правительств Малайзии и Таиланда соглашение о прекращении партией вооруженной борьбы. Проживал в Таиланде. Его просьба разрешить ему вернуться в Малайзию в 2005 г. была отвергнута властями. намеревается вернуться домой. Это правда?

Слухи про генерального секретаря Малайской коммунистической партии носятся вокруг уже несколько месяцев, но меня они не очень-то заботят.

— Он может пробовать все, что ему вздумается, только правительство никогда не позволит ему вернуться.

— Почему бы и не позволить? Он уже старик. Почти сорок лет пробыл в ссылке. По-моему, он только и хочет, что вернуться в деревню, где когда-то родился.

— Стоит выйти из своего мира — и тот не станет тебя дожидаться. Мир, который он знал, ушел навсегда, — я опускаюсь в кресло, холодок его кожи пробирает меня сквозь брюки. — Ты, похоже, чем-то раздражен. И я сомневаюсь, что причиной тому — несчастная доля старины Чинь Пена.

— Просто кое-какие нелады с рабочими.

— Ах да! Телевизоры.

— Вижу, опять прислуга насплетничала А Чону.

— Чем, по-твоему, должны заниматься твои рабочие, наработавшись за день, если ты отказываешь им в разрешении иметь в домах телевизоры?

— Сигналы электронного вещания пагубно действуют на обитающих в садах насекомых. В университетах проводились исследования, это доказано, — говорит он. — Могу тебе показать результаты.

— Ты считаешь, если запретить на плантации телевизоры, то сигналы пропадут и не доберутся до твоего садика? — Я издаю язвительный смешок. — Подумай о дожде, который выпадает на Маджубу. Поставишь ли ты ведерко снаружи, чтоб уловить часть воды, или нет, — я дребезжу кубиками льда в стакане, — дождь все равно выпадет, все равно зальет землю.

— Смейся сколько угодно, женщина, зато бабочки в больших количествах вернулись с тех пор, как я избавил плантацию от телеприемников. А теперь еще и больше птиц селится в Маджубе. Да-да! — Фредерик взволнован. — Если хочешь знать, я бюльбюля, певчего дрозда, видел! Вчера только. И пару зеленых сорок сегодня утром. К нам сюда едут многие любители понаблюдать за птицами.

— Полагаю, Эмили выйдет к нам?

— Уже одевается, — говорит Фредерик. — Несколько лет назад она в гостевую комнату перебралась. Уверяла, что такая большая спальня ей больше ни к чему. — Он улыбается, морщинки сбегаются в кучу на его лице. — Может, ты помнишь ту комнату — ты в ней жила, когда сюда в первый раз приезжала.

Некоторое время мы сидим молча, нежим в ладонях стаканы. Когда мой становится пуст, Фредерик протягивает мне пачку бумаг.

— Что это?

— Твое позволение мне использовать рисунок Аритомо, — его взгляд становится пронзительнее. — Мы говорили об этом, помнишь?

— Конечно, помню. Я еще не одряхлела. Дашь мне ручку? — Я подписываю бумаги и толкаю их через стол, странички на ходу ерошатся, раскладываются по столешнице пешеходными камнями через пруд.

— Ты хотя бы прочла их сначала, — ворчит он на меня, собирая листочки, выравнивая их об стол в аккуратную стопку. Кожа у него на руках покрыта возрастными пятнами. Суставы двух пальцев скрючены и распухли, наподобие наростов на ветвях деревца бонсай.