Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов

— Ты не станешь обманывать старую женщину.

— Не будь чересчур уверена, — его улыбка балансирует на краешке стакана. — Сколько времени ты пробудешь в Югири?

— Правду сказать, еще не решила… по меньшей мере, пока Тацуджи не закончит свою работу здесь.

Мы оба смотрим на дверь, когда входит Эмили. Фредерик отставляет свой стакан и спешит к ней, заботливо берет под руку. Я встаю. Волосы Эмили забраны назад так же, как я и помню, только они стали совершенно седыми. На ней ципао , длинное китайское платье-рубашка, плечи укутаны в жакет, фигура у нее тоненькая и согбенная. Лицо морщинится в складках, в глазах — пелена немощи.

— Уах … если б только Магнус был сегодня здесь, — произносит она с дрожащей на губах улыбкой, голосом, высохшим от возраста.

— Здравствуйте, Эмили.

До меня доходит, что сейчас я намного старше, чем была она, когда мы познакомились. Время, похоже, слоится, словно тени листьев, давящие на другие листья, слой за слоем…

— Вид у тебя бодрый.

— Фу! Это слово всегда вызывает у меня представление о старухах на хилых ножках, выгуливающих своих заливистых комнатных собачек.

С кухни проникают запахи еды: запах кориандра для меня узнаваем даже после почти сорока лет, а вот название ускользает, приходится рыться в поисках его в памяти. Настораживаюсь: а вдруг угасание происходит быстрее, чем меня о том предупреждали, — но я отгоняю эту мысль куда подальше. Стон покрывает мое облегчение, когда вспоминаю название. Boerewors. «Колбаски». Убеждаю себя обязательно включить это название в то, что я пишу, когда попозже вернусь домой.

— Мне присылают их авиагрузом с Мыса каждые шесть месяцев, — говорит Фредерик. — Вместе с ящиком красного из Констанции [147] Констанция — в данном случае винодельческий район Южной Африки. .

Вино для ссыльных. Так однажды выразился Аритомо.

К концу нашего ужина Эмили уже начинает терять нить в разговоре, путать настоящее с прошлым. Фредерик раз-другой ловит мой взгляд, я легким кивком выражаю ему сочувствие. Время от времени он мягко поправляет ее, но чаще всего — подыгрывает, давая ей наслаждаться воспоминаниями.

— Рюмочку на сон грядущий? — спрашивает он ее, когда мы выходим из-за стола, чтобы перейти в гостиную.

Эмили похлопывает ладошкой по рту:

— Я и так давно уже должна была быть в постели, — она смотрит на меня. — Тебе придется извинить старую женщину за ту чушь, что я несла в разговоре, лах .

— Я наслаждалась им, — уверяю я.

— Мы как-нибудь утречком попьем чайку? Только мы вдвоем.

Я обещаю, и Фредерик провожает ее обратно в ее комнату.

— Не самый лучший для нее вечер, — говорит он, возвращаясь в гостиную несколько минут спустя. — Обычно она утром бодрее. Но, я знаю, она по-настоящему рада повидать тебя.

Он вручает мне бокал шерри и усаживается напротив.

— Ну как, этот твой историк уже просмотрел гравюры?

— Он собирается в Югири, чтобы составить их каталог.

— А что он такое говорил на днях про то, что Аритомо тратил время на татуировки? У Магнуса была татуировка. Здесь, — он прикладывает ладонь повыше сердца, словно бы готовится дать клятву. — Я и забыл уже, вспомнил, когда он заговорил об этом.

Где-то в доме протяжно забили часы. Жду, пока прекратится бой и дом снова погрузится в тишину. Мое кресло слегка поскрипывает, когда я подаюсь вперед:

— Он тебе ее показывал?

— Мы как-то бродили по горам… это когда я еще мальчишкой гостил у него. По пути остановились освежиться под водопадом. Вот тогда я ее и увидел.

Я не отзываюсь, и он кивает головой, словно бы в ответ на то, к чему уже мысленно подобрался:

— Ты тоже ее видела?

— Он никогда не любил говорить об этом. — Я изворачиваюсь в кресле, чтобы взглянуть на гравюру, висящую позади меня на стене. — Не позволишь мне взять ее на время, чтоб показать Тацуджи?

— Я перешлю ее с кем-нибудь из ребят в Югири.

Он смолкает в нерешительности. Немного погодя говорит:

— Я тут говорил кой с кем из приятелей в Сингапуре и Лондоне. И еще — в Кейптауне. Скоро у меня будут кое-какие фамилии для тебя.

Я смотрю на него, не понимая, о чем он толкует.

— Специалистов, — поясняет он. — Нейрохирургов.

— По-твоему, я не знаю, как это самой сделать? — В тишине голос мой звучит слишком громко. — Мне не нужны еще несколько специалистов, которые скажут то, что мне уже известно. Так что прекрати предпринимать что бы то ни было — то, что ты, как сам считаешь, делаешь ради меня. Просто перестань.

От его взгляда веет холодом камня:

— Тебе говорил кто-нибудь, какая ты непробиваемая стерва?

— Многие, уверена, так думают, но ты первый мужчина, у кого хватило смелости высказать мне это в лицо, — отвечаю. — Я прошла всех специалистов, каких нужно. Вынесла все их исследования и анализы, все их тычки и толчки. Больше не хочу, Фредерик. С меня хватит.

— Ты ж не можешь так просто пренебрегать… — рука его вздымается и замирает в воздухе.

— «Первичная прогрессирующая афазия». Вызвана демиелинизирующим заболеванием нервной системы, — чеканю я.

Никогда еще не говорила вслух название своей болезни — никому, кроме врачей, ставивших мне диагноз. Цепенею от суеверного страха — страха, что болезнь теперь поглотит всю меня, доведя до такого состояния, когда я и название-то ее внятно выговорить не сумею. Такой будет ее цель, ее победа, когда я окажусь не в силах больше проклинать ее имя…

— Я как-то прочла статью о Борхесе, — говорю. — Он был слеп и очень стар, проводил свои последние дни в Женеве. Так вот он сказал кому-то: «Не хочу умирать на языке, которого не в силах понять».

Я горько усмехаюсь:

— Вот это-то и произойдет со мной.

— Пусть еще сколько-то врачей тебя осмотрит. Пройди побольше исследований.

— В госпитале я последний раз лежала, когда война кончилась, — я изо всех сил стараюсь, чтобы мой голос звучал ровно. — И никогда больше сама ни в какую другую больницу не лягу. Никогда.

— За тобой в К-Л кто-нибудь присматривает? Сиделка? Медсестра?

— Нет.

— Тебе нельзя жить одной, — говорит Фредерик.

— Знаешь, Магнус уже говорил мне это однажды. — Воспоминание вызывает улыбку, но и печаль. — Большую часть своей жизни я жила по-своему. Слишком поздно для меня менять что-то.

Я ненадолго закрываю глаза.

— Пока я здесь, думаю, я должна восстановить сад: пусть станет таким же, каким был при жизни Аритомо.

Мысль эта пришла ко мне еще до ужина, когда я рассматривала его гравюру.

— Самой тебе этого не сделать. Особенно теперь.

— Та женщина, что ухаживает за твоим садом… как ее зовут? Она может помочь мне.

— Вималя? — Фредерик произносит это имя как нечто среднее между фырканьем и усмешкой. — Восстанавливать сад, подобный Югири, — это будет против всех ее принципов.