Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов

— Поговори с ней, Фредерик.

— Сад — это то, о чем тебе стоило бы беспокоиться в последнюю очередь, если тебя интересует мое мнение.

— Мне обязательно надо сделать это сейчас. Скоро Югири станет единственным, что окажется способным говорить со мной.

— О, Юн Линь… — нежно роняет он.

Шепотом былых времен по дому разносится музыка. Мелодия знакомая, но никак не могу вспомнить, откуда она. Краем глаза смотрю на Фредерика, пытаясь выяснить, не одной ли мне она слышится.

— Она каждый раз слушает это, перед тем как заснуть, — говорит он, словно догадавшись, о чем я думаю. — Собрала внушительную коллекцию записей этой же самой музыки в исполнении разных пианистов — Гулда, Аргерича, Цимермана, Ашкенази, Поллини. Я, когда за границу выбираюсь, всякий раз ищу для нее какое-нибудь новое исполнение. Но она только шопеновский «Романс» и слушает. Все эти годы, неизменно. Только «Романс».

Обвислая кожа у него на шее натягивается, когда он подставляет лицо свету ламп на потолке.

— Сегодня на ночь опять играет Иггдрасиль-Квартет, — говорит он немного погодя. — Камерное переложение оркестровых концертов Шопена. Несколько месяцев назад я нашел эту запись в Сингапуре. Она ее очень часто ставит.

— Иггдрасиль? Что это?

— Что-то из северной мифологии.

— Никогда о таком не слышала.

— Иггдрасиль — это Древо Жизни, — объясняет он. — Ветви его покрывают мир и дотягиваются до неба. Но у него всего три корня. Один погружен в воды Омута Познания. Другой в огонь. Последний же корень пожирает ужасное чудовище. Когда два корня пожрут огонь и чудовище, древо упадет и вечная тьма окутает мир.

— Значит, Древо Жизни обречено уже с того самого момента, как его сажают.

Переведя взгляд на меня, Фредерик произносит тихо:

— Но оно еще не упало.

Я усаживаюсь поглубже в кресло, закрываю глаза и слушаю Larghetto , «грёзу лунной ночи». Фортепиано сопровождает один только квартет, и музыка обретает холодную чистоту гряды камней, лежащих в русле потока — потока, высохшего давным-давно.

«Искусство расположения камней» оказалось совсем не таким, каким мне представлялось. Я в пятнадцать лет гуляла с Юн Хонг по садам Киото, но у меня в мыслях даже намека не было на то, каких трудов стоило создать их и ухаживать за ними. И у Юн Хонг тоже, заподозрила я, этих мыслей не было, — и почувствовала себя предательницей, едва подумав такое.

Аритомо мне присесть не давал, и поначалу я подозревала, что это оттого, что ему хочется, чтоб у меня ничего не получилось, чтоб я в отчаянии сдалась и уехала из Югири. Впрочем, я ни разу не заметила в нем никакого признака сожаления о том, что он взялся обучать меня. Работа изматывала, но она стала мне нравиться. Инструменты, которыми пользовался садовник, были старинными и особенными. Приходилось запоминать их названия, учиться чистить их и ухаживать за ними. Я, словно большим пальцем четки, перебирала их названия на бесконечной круговой нити того, что мне требовалось в работе: «какезучи», «ната», «кибасами», «шачи», «тебасами» . «Колотушка». «Сечка». «Ножницы для подравнивания краев». «Вурот». «Секатор». «Какезучи». «Ната». «Кибасами». «Шачи». «Тебасами». Нить удлинялась с каждым днем, по мере того, как все больше и больше четок нанизывалось на нее…

Случались дни, когда я, придя пораньше, смотрела, как Аритомо упражняется в стрельбе из лука. Я очень старалась не попасться ему на глаза. Ощущение покоя наполняло меня, когда я следила за его неспешными, выверенными движениями.

Вдобавок к исполнению заданий, которые давал мне Аритомо, от меня требовалось еще и переводить его распоряжения рабочим. Не считая Каннадасана, все они к садоводству относились безалаберно. С самого первого дня я почувствовала, что Ромеш еще натворит бед. Ему было за тридцать, тело слеплено из неброских, но твердых мышц. Когда он стал все позже и позже появляться на работе и от него все чаще и чаще несло перегаром пальмовой водки, Аритомо попросил уведомить его, чтобы выпивоха больше не обременял себя выходом на работу.

Ромеш заявился в Югири на следующий день после того, как я передала ему слова Аритомо. Встал возле дома и поднял крик. На этот раз пьян он не был. Мы с остальными рабочими были заняты поблизости и бросили свои занятия, чтобы посмотреть, даже поближе сдвинулись, чтоб видеть все лучше.

— Выходи, ты, чертов джап! — орал Ромеш по-малайски, качаясь взад-вперед на ногах. — Мне нужны мои деньги! Выходи! Выходи!

Аритомо вышел почти сразу же, все еще держа в руке журнал, который читал.

— Чем он так расстроен? — спросил он меня.

— Хочет, чтоб вы ему заплатили.

— И это все, что он сказал? Что ж, ответь, что деньги свои он уже получил.

— Получил, но не полностью, — перевела я Аритомо ответ Ромеша.

— Было бы несправедливо по отношению к другим, если бы я ему сполна заплатил, разве не так? Он на столько не наработал, — сказал Аритомо, скатав журнал в трубочку.

Я еще переводить не закончила, как Ромеш выхватил из руки Каннадасана паранг . Потрясенная, я ни с места сдвинуться, ни сообразить ничего не успела — стояла и смотрела, как Ромеш взмахнул мачете, норовя ударить Аритомо сбоку по шее. Садовник же не отпрянул назад, а напротив, плавным движением скользнул вперед , нападая, и ткнул концом свернутого журнала прямо рабочему под кадык. Ромеш закашлялся, издавая булькающие звуки, и схватился за горло. Быстрым движением еще туже скатав журнал и держа его, как зубило, Аритомо ударил им в какую-то точку на кисти Ромеша. Пальцы злоумышленника, онемев, разжались, паранг выпал на землю. Все еще хватая ртом воздух, Ромеш махнул другой рукой, пытаясь ударить Аритомо. Тот перехватил руку и, зажав в кисти, вывернул ее, заставив противника пасть на колени. Ромеш закричал от боли.

— Я тебе ее переломлю легко, как веточку, — произнес Аритомо, приблизив свое лицо к лицу Ромеша.

Мне не было надобности переводить. Тело Ромеша обмякло. Аритомо разжал схваченную в замок кисть и осторожно отошел назад.

Время снова тронулось с места. Вновь подул ветер. Схватка длилась секунд десять, может, пятнадцать, однако всем показалось, что гораздо дольше. Рабочие бросились помогать Ромешу подняться. Он оттолкнул их, пополз на четвереньках, потом с трудом встал на ноги. Пошатываясь, вышел из сада, потирая кисть руки. Он ни разу не оглянулся.

Я хотела что-то сказать Аритомо (хотя понятия не имела — что), но он уже вернулся в дом. Подобрав в траве паранг , я вернула его Каннадасану.

Уходя в тот вечер из Югири, я прощально махнула рукой А Чону, ожидавшему возле дома, когда выйдет Аритомо. Слуга держал в руках посох садовника: такова была его последняя обязанность перед тем, как сесть на велосипед и отправиться домой в Танах-Рату.