Олег Минкин - Правдивая история страны хламов. Сказка антиутопия

После этого призыва необходимость решительных шагов в отношении ненавистного иностранца-угнетателя не мог бы оспорить никто. Поэтому не удивительно, что по первому снегу, собрав подписи всех заинтересованных сторон, стройная колонна манифестантов продефилировала к особняку Шампанского. Вероятно для того, чтобы подбодрить себя, манифестанты раз за разом дружно восклицали: “Мы у себя дома!” и “Шампанский, убирайся к себе домой!” Последний лозунг совершенно не учитывал того, что Шампанский и так находился у себя дома. Несколько наиболее отчаянных голов, невзирая на уговоры, решили объявить голодовку. Объединившись в небольшую, но сплоченную группу, они уселись прямо на снег и объявили, что лучше умрут с голоду, но не позволят сосать кровь из многострадального хламского народа.

Во время всего этого из особняка не доносилось ни звука, так что было неясно, жив или мертв знаменитый иностранец, вызвавший в народе такое брожение. Внезапно двери особняка заскрипели и приоткрылись. Между створками и косяком образовалась тоненькая щелочка. Все голоса, как по команде, стихли, и сотни глаз в страстном нетерпении уставились на эти, хотя и обшарпанные, но все еще украшенные аристократической бронзовой ручкой двери. Прошло всего несколько минут, а, казалось, что уже целую вечность они стоят вот так, в напряженной, как струна, тишине. Неохотно, словно при замедленной киносъемке, дверь отворилась. Дрожь ужаса пробежала по коже всех присутствующих, как будто порыв ветра остудил их разгоряченные лица: смертельно бледный, на пороге собственного особняка стоял Великий Магистр, он же – таинственный иностранец Шампанский. От головы и до пят на нем не было и признака никакой одежды. Последнее означало, что Шампанский был абсолютно голый.

В это утро Гицаль Волонтай сбросил с себя одеяло именно тогда, когда первый мусорщик прогрохотал по улице своей железной тележкой. Опустив на пол ноги, последний романтик со стиснутыми зубами пасмурнобезнадежно оглядел башмаки с комьями непросохшей за ночь глины. Скривившись, натянул влажные полотняные штаны. Затем, сопя от напряжения, вытащил из-под кровати огромный зеленовато-коричневый рюкзак, туго набитый различными вещами, отдельные части которых, высовываясь наружу, позволяли сделать вывод о их предназначении: штык короткой саперной лопатки, рукоятка альпенштока, полушарие походного котелка. Угрожающе оскалились острия стальных “когтей”, какими пользуются мусорщики-монтеры, когда залазят на деревянные столбы.

Надев на себя тяжелый рюкзак и под его весом слегка наклонившись вперед, Гицаль Волонтай направился прочь из собственного дома. Был ранний час. Туман не рассеялся, и сероватый сумрак, как пелерина лежал на всем, придавая окрестности неестественный выморочный вид. Тишина, нарушаемая только его шагами, казалось, напрочь исключала возможность громких звуков и резких движений. Застывшая на одной ноте, эта тишина недовольно следила за маленьким хламом, замахнувшимся на ее безграничное господство.

Внезапно еще одна небольшая фигура вынырнула из утренней мглы и начала неторопливо приближаться. Кто-то еще, встав ни свет, ни заря, очевидно имел намерение совершить нечто неотложное. Согнувшись под тяжестью бочки с “Горькой полынью”, прямо на Гицаля, глядя на него исподлобья, шел кривоногий с черной окладистой бородой хлам по имени Чурила. Разойтись на узенькой улочке Тонких-до-невидимости намеков было попросту невозможно.

– Ухожу я от вас, Чурила, – промолвил последний романтик и поправил лямку свесившегося набок рюкзака. – Навсегда.

Утомленно присев на бочку, Чурила завистливо покосился на туго набитый полезным содержимым рюкзак.

– Добрый у тебя инструмент, – сказал он, помолчав. – Поменяться не желаешь? – И костяшками пальцев постучал по бочке, отозвавшейся глухим недовольным урчанием. – Хочу вот поставить себе забор, а сам знаешь, ничего нельзя достать.

– Это не выход, – заметил Гицаль и таинственно устремил взгляд куда-то высоко-высоко в небо. Лоб его пересекла горестная складка, первая вестница высокой меланхолической печали.

– Ну, бывай, – без связи с предыдущим обронил он. Спустя пару минут они уже были далеко друг от друга.

Около особняка иностранца Шампанского последний романтик остановился. Стремительно вытерев ноги, он постучал в дверь с массивной бронзовой ручкой. Ответа не последовало, однако Гицаль Волонтай без колебаний вошел и поднялся по темной лестнице в приемную. Судя по всему, этот путь ему доводилось проделывать не раз.

Шампанский неподвижно сидел на своем обычном месте – в кресле перед камином. На коленях его покоилась объемистая тетрадь в голубой обложке, густо исписанная ровным мелким почерком. Глаза иностранца были прикованы к картине, висевшей под старыми настенными часами. На ней с удивительным правдоподобием был изображен кочан капусты.

– Ухожу я от вас, – вместо приветствия пробасил последний романтик.

Веки иностранца, вокруг которых залегли синие тени, дрогнули, однако взгляд его оставался неподвижным. Гицаль Волонтай, крякнув, сбросил рюкзак на пол и присел на него. Звяканье металлических предметов вывело Шампанского из состояния прострации. По лицу его пробежала как бы легкая зыбь, запульсировала голубая жилка на виске.

– Там всегда дует теплый ветер, и все залито ослепительно-белым горячим солнцем… – словно в сомнамбулическом трансе пробормотал он.

– А мне как раз туда и надо, – подхватил последний романтик.

Окончательно очнувшись, иностранец брезгливым взором окинул огромный рюкзак и сидевшего на нем Гицаля.

– Там, куда ты рвешься, все точно такое, как здесь. За Высоким квадратным забором скорей всего еще один забор, ничуть не меньше, – а за ним еще. И так до бесконечности… Настоящий мир таится внутри нас, а снаружи – мираж, проекция, театр теней, пантомима пантомим…”

Слова, как сухие листья, слетали с его губ, и это был настоящий листопад. Утонув в этой круговерти, Гицаль с озабоченным видом стал вытаскивать из рюкзака веревочную лестницу. Резкие удары настенных часов заставили иностранца вздрогнуть и, не промолвив более ни слова, он подошел к картине и начал старательно стирать с нее пыль. Гицаль тем временем силился закинуть за спину рюкзак, однако самостоятельно сделать это ему не удавалось. Шампанский, прервав свое занятие, подошел к нему, помог надеть рюкзак, заботливо подвел к окну, которое сам же и распахнул перед ним. Гицаль молча зацепил конец веревочной лестницы за нарочно вбитый для этой цели крюк и начал неторопливо спускаться. Когда он наконец достиг земли, Шампанский отцепил лестницу и аккуратным движением скинул ее вниз, промолвив: