Олег Минкин - Правдивая история страны хламов. Сказка антиутопия

“Все это именно так!” – бросил Шампанский толпе, неотступно провожающей его и свистом и гиканьем реагирующей на каждое сказанное им слово.

Тем не менее, никто из манифестантов не осмеливался дать волю кулакам, ибо Шампанский, как и прежде, числился “персоной грата”, а это не так уж и мало, потому что отсутствие единственного на всю Хламию настоящего иностранца могло бы привести к абсолютно непредсказуемым последствиям.

Последнее не нуждалось в доказательствах: ясно и так, что существование коренного угнетенного большинства само собой подразумевает необходимость бытия некоренного меньшинства иностранцев-эксплуататоров. Кроме этого самоочевидного факта в случае исчезновения Шампанского шумной толпе хламов-манифестантов не было бы никакого смысла гоготать, свистеть и размахивать перед его лицом своими национальными святынями.

“Итак”, – продолжал, обращаясь ко всем и одновременно ни к кому, Шампанский, – “там всегда дует теплый ветер, и все залито ослепительным солнечным светом, от которого так приятно спрятаться в полумраке какого-нибудь храма, или же церковки, осененной экзотической купой деревьев, и разглядывать на ее замшелых стенах замысловатые иероглифы, которые тем не менее кажутся знакомыми, – то ли из детских сновидений, то ли из жизней, прожитых задолго до этой…”

Оказавшись в своем особняке, Шампанский перво-наперво плотно занавесил окна, причем толпа вокруг особняка еще долго не расходилась, давая иностранцу понять, что его пребывание в Хламии излишне.

То один, то другой начинал время от времени жонглировать увесистым булыжником, делая вид, что вот-вот запустит им в окно особняка проклятого иностранца и аристократа, однако Шампанский спокойно уселся в кресло. И, действительно, ни одного стекла не было до сих пор разбито: время уже было не то, хотя его отношения с коренным населением оставались весьма и весьма натянутыми.

Этому немало посодействовали недавние статьи на страницах “Правдивого хлама”, ставившие под сомнение его политическую лояльность. Подлило масла в огонь и историческое эссе Уха Перекидника, профессора ФКПИ, в котором все тысячелетние беды хламского народа трактовались как результат деятельности некой таинственной организации, во главе которой стоял иностранец Шампанский. Эта организация была даже более древней, нежели сама Хламия, и иностранец Шампанский еще в те допотопные времена был ее Великим Магистром.

Именно ему принадлежала весьма сомнительная честь изобретения “Горькой полыни”, любимого напитка хламов. Сочинение профессора было богато иллюстрировано – на первой же странице был изображен Великий Магистр, в красной мантии на гигантской бочке “Горькой полыни”. На его голове красовалась остроконечная шапка еретика, а длинная седая борода почти доставала до колен. Великий Магистр вглядывался из-под руки в туманную даль, выискивая, не появится ли где первый простодушный хлам.

Достойна внимания и такая иллюстрация: два дюжих помощника Великого Магистра (в них легко можно было угадать диктатора Смока и кабатчика Лажбеля) железной хваткой стискивают скорчившегося бедолагу-хлама, которому Шампанский с сатанинской усмешкой вливает в глотку “Горькую полынь”.

Иллюстрация была выполнена с такой натуральностью и бесподобной утонченностью, что, казалось, сам покойный Крутель Мантель, знаменитый художник Хламии, прикоснулся к ней своей бессмертной кистью. (Необходимо отметить, что именно благодаря этой иллюстрации эссе Уха Перекидника приобрело необычайную популярность среди неграмотных мусорщиков, хотя и неизвестно, что именно привлекало их: любовь к искусству или тоска по “Горькой полыни”, которая по неизвестным причинам внезапно исчезла с прилавков страны).

Согласно эссе все богатство хламской истории сводилось к двум фазам, периодически сменяющим одна другую: фазе Поголовного пьянства и фазе Всеобщей трезвости. Во время Поголовного пьянства правит Великий Магистр и его сообщники, ставящие перед собой целью развал Хламии с последующей тотальной оккупацией ее. В это время хламы забывают, как их зовут, когда и где они родились и какова их история и география. На них больше не распространяется закон рода, и они в пьяном угаре клянутся друг другу в вечной любви и требуют снести стены Высокого квадратного забора.

В периоды всеобщей трезвости те, кто еще вчера валялся под забором, надевают белоснежные крахмальные сорочки и называют друг друга: дорогой соплеменник. Все без исключения изучают свою историю и географию, а в свободные от занятий часы конопатят трещины в Высоком квадратном заборе. Шампанский в это время срезает свою длинную седую бороду, прячет ее до лучших дней в сундук и весьма удачно маскируется под обычного хлама, при этом методично распивая “Горькую полынь”.

Однако его можно легко вычислить, ибо при виде национального знамени волосы у него встают дыбом, в связи с чем он никогда и ни перед кем не снимает своей шляпы, хотя его истинные намерения ни для кого не являются тайной.

Эссе заканчивалось знаменательной фразой: “И так будет всегда. Хламам никогда не положить конец иностранному засилью и не установить Тысячелетнего царства Всеобщей трезвости, покуда Хитер Смитер или какой-нибудь другой правитель не обратится с призывом к коренному населению и не освободится от менторства приставленных к нему кукловодов, – покуда не будет проведена полная дешампанизация страны, а затем ее освобождение от иностранной оккупации. Это куда серьезней, чем победа Насеканика Смелого над жабой-хламоедкой, которая, как и тиран Смок, – только одно из звеньев тайной агентуры Великого Магистра!”

Шампанский отложил ручку и огляделся. На стенах его приемной глянцево поблескивали прямоугольники картин, написанных им самим. Конечно, писал он их не для славы – Шампанский никогда не считал себя художником – просто необходимо было высказать то, что творилось у него внутри. Большинство картин, если внимательно в них всмотреться, являли собой некие туманные и расплывчатые пейзажи, выполненные в тонах, нигде и никогда не встречавшихся в Стране Хламов.

Однако за внешней мимолетностью и размытостью этих пейзажей таилась какая-то необъяснимая глубина и холодный покой.

Около старых, очевидно антикварных, часов помещалась еще одна картина, яркие и сочные краски которой заметно контрастировали с остальными полотнами. Почти всю площадь картины занимал обыкновенный кочан капусты, по виду только что срезанный с грядки. Поражала необычайная естественность и жизненность ярко-зеленых листьев. Казалось странным, что эта вещь, написанная с такой удивительной силой, могла принадлежать кисти дилетанта: кочан словно стремился скатиться с полотна и с глухим хрустом удариться о пол. Картина называлась “Ипостаси моего внутреннего Я” и символизировала некий гипотетический “кочан” внутреннего мира Шампанского. Один за другим отслаивались хрустящие сочные листья, оболочки одного и того же, а в середине клубилась плодотворящая пустота, нечто вроде животворной сути всего на свете. Вообще говоря, такая “слоистость” была свойственна не только одному Шампанскому: сама ассоциация внутреннего мира с кочаном капусты (не растущей к тому же в Хламии) была им услышана за столиком кабачка “Сердцебиение” от гения страдания Гицаля Волонтая. Разница между Шампанским и другими хламами заключалась именно в природе той пустоты, которая пряталась за капустными листьями. Если для хламов это был просто физический “континуум”, а по сути – ничто, то для Шампанского пустота являлась сверкающим, наполненным дыханием вечности началом, – страной, бледные копии которой туманно поблескивали на стенах его приемной. Однако приблизиться к ней, грубо обрывая листья, – безнадежное и даже небезопасное дело: можно только спокойно и осторожно разворачивать их. И еще одно. Здесь, на клочке земли, обнесенном Высоким квадратным забором, существовали только так называемые “лиственные оболочки” Шампанского, а таинственная сердцевина “кочана” находилась в совершенно иной, необъятной и безграничной стране.