Олег Минкин - Правдивая история страны хламов. Сказка антиутопия

Писатель раскрыл глаза и понял, что сегодня непременно что-нибудь должно случиться. Там, где он побывал и откуда недавно вернулся, он постепенно научился доверять своим предчувствиям, которые обострились как бритва и почти всегда сбывались. Он слез с кучи рукописей, на какой теперь спал, подошел к посветлевшему окну и окаменел: в сумерках, заслоняя темную громаду Высокого квадратного забора, белел новенький дощатый заборчик.

Не веря своим глазам, Свинтарей в чем был выбежал на улицу и понял, что не ошибся: вокруг особняка его соседа Сугнея Чурилы возвышался глухой, без ворот и без единой щелочки заборчик, маленькая копия Высокого квадратного забора.

Это зрелище настолько поразило бывшего народного писателя, что он даже не разозлился, когда увидел, что его сосед, отгородившись, прихватил щедрый кусок огорода, испокон веков принадлежавшего роду Свинтареев. Здесь необходимо отметить, что ничто не могло бы так поразить хлама, как вид обыкновенного забора, ибо жители Хламии их отродясь не ставили. Не ставили по той простой причине, что в стране, обнесенной с незапамятных времен Высоким квадратным забором, надежно защищающим хламов от враждебного Зазаборья, никому ни разу не приходило в голову поставить свой собственный личный заборчик.

Больше того, когда кусты под окнами домов разрастались так, что начинали мешать хламам созерцать городские стены, на них немедленно обрезали лишние ветки. И после очередной спячки, перед тем как причесаться и умыться, заспанные хламы перво-наперво подбегали к окнам, чтобы убедиться, что с милым их сердцу забором ничего не случилось, и он как и прежде стоит там, где и стоял во все времена извилистой хламской истории.

Между тем хламы, не рискуя (как стая ворон на помойке) слететься к необычайному сооружению, сбились в кучку неподалеку и шепотом высказывали друг другу самые невероятные версии, ни одна из которых не казалась Свинтарею правдоподобной. Характерно, что привыкшие во времена правления диктатора Смока всего бояться и ничему не противоречить, хламы в последние дни, почуяв вкус свободы, заметно осмелели, а иные так стали проявлять настоящее нахальство.

Но теперь, в ситуации, когда возникла необходимость сделать самостоятельный шаг, они переполошились и, сгрудившись, расположились поодаль. В отличие от присутствующих, писатель накопил на строительстве канала опыт, ставивший его намного выше этих нахальнотрусливых марионеток, детей того времени, которое они сегодня столь яростно клеймили. Без лишних рассуждений он приблизился к забору и несколько раз ударил кулаком по доскам. Установилось тяжелое молчание, и внезапно из-за забора вырвался, вспарывая напряженную тишину, глухой, знакомый всем голос. “Каждый настоящий хлам обязан знать от колыбели: Хламия – лучшая страна в земной купели!” – выводил хриплый баритон Чурилы слова хламского национального гимна.

Безусловно, Чуриле в этот счастливый момент, когда сбылась его заветная мечта, хотелось спеть совсем другую, родственную его простой душе песню, однако, к сожалению, ничего такого он не знал и был вынужден петь хламский гимн – единственную вещь, начальная строфа которой была ему известна от первого до последнего слова.

Словно курица, вспомнившая, что она тоже птица, взлетал Чурилин голос на недостижимую высоту, чтобы со всего размаха грохнуться назад, ободранным сверху донизу. Для этого надо было иметь немалое мужество и, судя по всему, певец за забором располагал им в достаточной степени.

Закончив петь, Сугней откашлялся и вновь затянул то же самое: “Каждый настоящий хлам обязан…” Затем еще раз все сначала. На четвертом разе Свинтарей стал пробиваться сквозь толпу слушателей, плотной стеной окруживших забор.

По пути он заглядывал в лица тех, кто с каким-то необыкновенным почтением внимал хриплому голосу, и его поразило издавна знакомое ему выражение, которое, подобно копии одной и той же маски, лежало на большинстве лиц. “Круг замкнулся”, – внезапно пришло ему в голову, и холодная пустота темного бессмысленного существования вновь завладела им. На лицах хламов, на их одежде, на постройках вокруг проступил тонкий налет тления и гнили, и все окрасилось в мертвенный зеленоватый цвет.

Свинтарей вышел за город и остановился на покрытой пнями и кочками полосе, тянущейся вдоль Высокого квадратного забора. Пронзительный ветер гнал разнообразный мусор, мял его, швырял в ободранные, разбухшие от воды бревна. И куски мусора не сразу падали вниз, а, немного повисев на заборе, невольно и неохотно сползали на землю. Казалось, безнадежно состарился Высокий квадратный забор, состарилась сама хламская держава. “Родина”, – с тяжелым и горьким чувством прошептал Свинтарей.

После недавнего землетрясения между бревен Высокого квадратного забора образовалась извилистая трещина, из которой несколько дней кряду сочилась желтоватая жидкость со специфическим запахом “Горькой полыни”. Спустя некоторое время жидкость эта затвердела и стала прозрачной. Теперь сквозь щель в заборе можно было, как через толстое стекло, заглянуть в закрытое для хламов Зазаборье, и потому около забора собиралось немалое число любопытных.

В прошлом за подобное любопытство можно было лишиться не только глаз, но и головы, однако в настоящее время и не такое сходило с рук. Впрочем, никто из тех, кто наблюдал загадочный зазаборный мир, не мог сказать о нем ничего определенного; все, однако, соглашались, что увиденное снаружи намного лучше того, что находится внутри. “Пространство и время хламов ограничены не Высоким квадратным забором, а вековой тоской и теснотой самого мира – соединением абсолютной инертности жизни и бесконечного возвращения к одному и тому же…” – уныло думал писатель, обходя приникших к щели хламов, что, переступая с ноги на ногу, созерцали внезапно открывшееся им Зазаборье.

Тем временем ветер утих. Заметно похолодало. Земля покрылась серебристой пленкой инея, красивой и неуместной. Стало смеркаться. С Площади доносился глухой, как шум морского прибоя, рокот.

Стараясь больше ни о чем не думать, Свинтарей повернулся и пошел туда, где отдельные голоса сливались в единое нестройное и тяжкое клокотание.

Подойти к особняку Шампанского было непросто. “Мы у себя дома!” – летело со всех сторон. Недоуменно озираясь, Свинтарей пробился-таки через плотные шеренги манифестантов к знакомому с детства зданию. Величественное по архитектуре, оно было пестрым от наклеенных на его стены печатных листовок. “Шампанский, убирайся к себе домой!” – с пылом скандировала между тем толпа.