Олег Минкин - Правдивая история страны хламов. Сказка антиутопия

И тут нехотя, как при замедленной киносъемке, открылись тяжелые двери. Все, как по команде, умолкли, а затем, шумно выдохнув, подались назад. Из темного проема на крыльцо выдвинулась знакомая долговязая фигура. Смертельно бледный в серых сумерках перед толпой предстал иностранец Шампанский. От головы до пят на нем не было и признака никакой одежды. Одним словом, Шампанский был абсолютно голый…

Раздались приглушенные крики: это передние, в панике кинувшись прочь, давили задних. Вскорости на Площади, кроме нескольких раздавленных толпой несчастных, неподвижно лежащих на снегу, остались только писатель и иностранец.

Словно не замечая своего старого приятеля, Шампанский сошел с крыльца и уверенной походкой зашагал на Площадь, безразлично переступая через раздавленных. Свинтарей проводил его удивленным взглядом, потер пальцами виски и уныло поплелся домой.

Из-за свежевыстроенного забора летели жирные черные комья, которые сразу же после падения рассыпались на снегу, покрывавшем булыжник улицы Туманного парадокса. “Иностранцы споили хламский народ! Смерть Шампанскому!” – бросилась Свинтарею в глаза надпись, наспех нацарапанная на досках. И он подумал, что почти все многочисленные начинания в Хламии, несмотря на их внешнее несходство, кончаются такими вот неподвластными времени призывами, – и от всего сердца пожалел иностранца Шампанского.

Ухватившись за неровный край не такого уж и высокого заборчика, Свинтарей подтянулся на руках и заглянул во двор. В сумерках он разглядел маленькую коренастую фигуру с лопатой: его сосед яростно трудился, прокапывая вдоль заборчика узкую, но довольно-таки глубокую траншею. Увидев седую голову, Чур ила изо всех сил швырнул в нее земляным комком и, не промахнувшись, дико загоготал. Однако в следующую секунду, узнав писателя, присел на бровку траншеи и беззвучно заплакал, вытирая слезы тыльной стороной своей мозолистой ладони.

И писатель на этот раз от всей души посочувствовал Сугаею Чуриле, который, отгородившись от хламов, не придумал ничего лучше, чем прокопать вдоль своего забора траншею – точную копию того самого канала, что должен был соединить Пруд с самим собой и на постройку которого Свинтарей потратил столько сил и здоровья.

Писатель соскочил вниз, вытер с лица грязь и направился к своему дому Голова нестерпимо болела, словно маленькие молоточки колотили откуда-то изнутри по затылку, по лбу, по вискам. Он миновал влажную темноту коридора, и резкий оконный свет, прямо-таки физически давивший на веки, обдал его неприятным холодком. Свинтарей приблизился к стеклу и задернул занавеску – единственный луч пробился через преграду и зажег на куче рукописей круглое пятно.

Писатель, как завороженный, подошел к ним и внезапно, вспомнив нечто важное, полузабытое, начал ворошить пожухлую, заплесневевшую гору. Наконец рука его наткнулась на то, что он искал: толстый фолиант в побитой молью кожаной обложке был на месте.

Страницы книги высохли, а строчки, написанные цветными чернилами и краской – золотой, красной и черной – перекосились и наползали друг на друга.

Ему показалось, что он давным-давно блуждает в сумрачном подземелье, миновал уже самые извилистые ходы и видит, наконец, что где-то впереди маячит выход. Постепенно смысл написанного стал доходить до него. Невидимый, о котором шла речь в книге, был похож на свежий ветерок. Только колыхал этот ветерок не траву, а его чувства, словно рябь пробегала по неподвижной до этого поверхности Свинтареева сердца.

Невидимый был в каждой клеточке его тела, в каждой живой молекуле: он не слушал, а чувствовал; не смотрел, а знал. Сугней Чурила, иностранец Шампанский и он сам, писатель Свинтарей, оказались один в другом. Не было уже ни Сугнея, ни Свинтарея, ни Шампанского, – только одна необычайная суть, похожая и непохожая на всех их вместе взятых.

Свинтарей перелистнул последнюю страницу древнего фолианта, и оттуда выпал коричневый листок. Это было четверостишие, которое он сочинил на первом курсе ФКПИ:

Старый писатель накинул на себя потертый шерстяной плед и лег на кучу рукописей, но сон не приходил. Поворочавшись с боку на бок, он встал, расстелил на полу плед и, швырнув на него всю кипу, связал ее в узел. Подошел к чудом уцелевшему в доме шкафу и достал бутылку “Горькой полыни”. Осторожно держа ее в руке, направился к двери, прихватив попутно узел с собой.

В полночь на берегу Пруда можно было наблюдать удивительную компанию. Перед костром, рядом с которым поблескивала наполовину опустошенная бутылка, сидели трое: веснушчатый с плешью и широкой бородой коротышка, приземистый с редкими седыми волосами и впалыми щеками старик и костлявый, закутанный в потертый плед долговязый верзила. Коротышка и старик, не мигая, глядели на приплясывающие огненные языки, а долговязый моргал, подрагивал и дробно лязгал зубами – все никак не мог согреться. Все молчали, и лица их были одинаково окрашены красными отсветами пламени. Седоволосый изредка приподнимался, вытаскивал из бумажной кипы, на которой сидел, несколько листков и кидал их в огонь. И тогда в чернь ноябрьского небосвода вскидывались яркой цепочкой искры, через секунду гаснущие и исчезающие навсегда. А с неба на плечи этой живописной компании падали и неторопливо превращались в капли воды первые пушистые снежные хлопья.

В самом факте того, что кто-либо одновременно находится в двух географически различных пунктах, нет, безусловно, ничего удивительного. И если неотступно следовать за иностранцем-Шампанским, наблюдать, как он выходит на свою обычную утреннюю прогулку, как обедает, ложится спать, как начинает лысеть, как постепенно выпадают у него зубы, – это само по себе не является опровержением того, что одновременно он может находиться где-то еще, возможно, за пределами Высокого квадратного забора. Вот и теперь, несмотря на то, что за Шампанским, прогуливающимся по улице Тонких-до-невидимости намеков, следует тысячеглазая процессия, – ничто не препятствует ему быть совершенно на иной улице другого города.

Если здесь Шампанского со всех сторон окружают плакаты и транспаранты, там обходятся без таких вот наспех нацарапанных лозунгов, а вместо них на фоне темно-синего моря маняще поблескивают гирлянды развешанных вдоль набережной фонариков.

Если здесь на асфальте валяются опрокинутые мусорные урны, там вдоль чистеньких улиц по-дружески светятся окна уютных, чаще всего одноэтажных домиков. Если здесь от монотонного тяжелого гула толпы чувствуешь себя оглушенной рыбой, там в мягких сумерках таинственно мигают в глубине маленьких, словно игрушечных, кофеен ночники в форме распустившихся цветов, а в удобных креслах сидят один, самое большее – два посетителя. Если эта улица упирается в серую облупившуюся стену Фабрики-кухни парадоксальных идей, то другая, – свободно поднимается ввысь и теряется в невысоких, желтовато-красных от закатного солнца горах, пересеченных глубокими иссиня-черными трещинами.