Наталия Соколовская - В Питере жить: от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

Архитекторы лишь закладывают семена городов, а взращивают их поэты: чего бы стоил Петербург без «Медного всадника»!

И чего бы стоила сказка о Ленинграде без ленфильмовского Медного всадника, восходящего на прожекторных лучах ежевечерне на миллионах экранов от Калининграда до Чукотки!

В наш утопающий в щебенке шахтерский поселок моего отца забросила рулетка НКВД, и среди бескрайнего казахстанского мелкосопочника он оказался самым культурным человеком на территории, равной трем Франциям. И всячески демонстрировал, что и в любом медвежьем, волчьем и барсучьем углу можно оставаться благородным, уважаемым и счастливым человеком. Центр мира можно разместить всюду!

Но однажды меж черных голов нашего клубного барака как-то по-особенному взошел Медный всадник в направленных на него прожекторных лучах – словно это были горящие глаза мира, устремленные к сердцу вселенной, на которое сейчас и в самом деле взирали тысячи и тысячи глаз в тысячах и тысячах клубов на тысячах и тысячах верст нашей необъятной родины. И я понял, что если я когда-нибудь не оседлаю этого красавца-коня, застывшего на гребне каменной волны, мне конец.

Увы, мир до ужаса неодинаков – в нем есть равнины, на которых человека не видно уже с трех верст, есть чащи, где еще что-то можно разглядеть разве что с десяти шагов, есть расщелины, в которые вообще никто никогда не заглядывает, – и есть вершины, видные со всех концов земли. В захолустье бессмертия не бывает, и наше влечение ко всему центральному, доминирующему есть не что иное, как тяга к бессмертию.

И когда, абитуриент волшебного матмеха, со своим оранжевым фанерным чемоданом, одурев от блеска, сини и Ниагары красот, по каменной кольчуге я устремился к Неве, а простукивавший мимо буксир осчастливил меня по колено настоящей невской волной, я ощутил это как крещение в ленинградцы!

И сколько бы я ни странствовал по прекрасному и яростному миру, ничто не заставляло мое сердце биться с таким предвкушением, как приближение к Ленинграду, звуки имени которого заставляли меня вздрагивать не менее, чем графическая красота этого слова. Я еще над уральскими речками предвкушал, как, смакуя, побреду Кузнечным переулком мимо Кузнечного рынка, мимо пышущих значительностью совковости, занюханности, криминогенности – к гордой Фонтанке, заплаканной известкой из гранитных стыков с раскустившимся там безалаберным бурьяном. Потом – облокотиться на узор чугунный и замлеть от свободы, свернуть направо – к Аничкову мосту или налево – к дому Державина…

Не только гении и кинофирмы – каждый из нас тоже заселяет любимые города собственными идеями и призраками. К своему пятидесятилетию я пустил пятидесятилетнего героя прогуляться по любимым местам университетской юности, вне которых для него весь мир чужбина, – и теперь сквозь его странствия сам не вполне различаю знакомые улицы. Любимая университетская линия испоганена беспросветно советским памятником Ломоносову. Приподняв пухлое лицо, Михайло Васильевич щурится через Неву на Медного всадника, словно передавая вызов одного ваятеля другому: пошляк не потупит взора перед гением! Зато спуск к Неве, где я принял крещение в ленинградцы, все тот же…

У центрального входа в Двенадцать родимых коллегий гордые ордена на трезиниевском фасаде теперь кажутся мне кровавыми болячками, но скрижаль подвигов «1905–1906 года» уже не оскорбляет памятных досок Менделееву-Докучаеву: Девятьсот пятый год и далек, и воспет. И хмурые своды смотрели сквозь сон на новые моды ученых персон…

Белые больничные колонны, мраморные доски с длинными списками павших университантов, самый длинный в мире коридор, услужливое эхо, бесконечные шкафы старинных, с позолотой томов (половину не достать без лестницы, но они никогда никому и не потребуются: дело храма – хранить высокое и бесполезное), бесконечная аркада окон, разделенных портретами укоризненно взирающих Отцов. Левая даль по-прежнему перекрыта грандиозным полотном – лысеющий заочник В. Ульянов сдает экзамен, повергая в изумление и негодование вицмундирных профессоров – кто привстал, кто, наоборот, откинулся в кресле…

О, так здесь уже новая мазня – советники в буклях выслушивают петровский завет: «Университету быть!» Темный канцелярский коридорчик, непарадная лестница, ударил в глаза узор на плитках – тени, знайте свое место! – внезапная, ни к селу ни к городу реклама Промстройбанка, а в гардеробный закут и вахтер не пустит.

Снова Нева, горячий гранит, пластилиновый асфальт, неумолимая жара, беспощадное низкое солнце – скорее под арку, мимо блоковского флигеля, мимо фабричного кирпича огромного спортзала, где мы выхлопывали друг дружкой брезентовые маты, не догадываясь, что вот-вот на них же начнет хлопаться будущий президент России.

Пока же на красно-копченой стене две прежние белые доски: первый зал для игры в мяч, первая радиопередача инженера А. С. Попова.

Строгий серый бастион – БИБЛИОТЕКА АКАДЕМИИ НАУК. Заниматься в БАНе – это был большой снобизм среди нашей золотой молодежи, которой туда пока что не полагалось; и какие часы возвышенного счастья я впоследствии там просиживал, прображивал по коридорам!.. И каким спазмом отозвалось известие о пожаре в БАНе!.. Но что делать: захватчики, хозяйничающие в чужом городе, рано или поздно сожгут его дотла.

Ба, площадь перед БАНом теперь носит имя Сахарова!

А вот и памятник ему, зеленый, как бы увешанный тиной, – наверняка кто-то из студентов додумается назвать его Дуремаром.

Думали ли мы?…

Слева отозвалась коротко и косо натянутая леса Биржевого переулка – смесь складских задворок со скромным классицизмом мимолетного просвета на Волховский тупичок, упирающийся в немедленно воскресший этот самый, забыл название… да, Тучков переулок, вливающийся в Средний.

Постоянное представительство новорожденной республики Саха «Бастайааннай бэрэстэбиитэлистибэтэ». А вот и тысячу раз истоптанная брусчатка – черные полукружия, как в переспелом подсолнухе, – Тучков переулок. Эта арка – вроде бы проходная до Съездовской линии, – на месте ли стойкий одноногий Аполлон на внутренней стене?

Екнуло в груди: вдавленная плитка в сквозном подъезде все та же – и я выныриваю лицом к лицу с Первой линией. Ба, на месте родного подвальчика «Старая книга» – кафе «Реал»! Призраки уступают напору реальности – куда более текучей, чем наши старые добрые фантомы: завтра здесь появится вывеска «Вижен-сервис», послезавтра – какое-нибудь «Аудио-выудио», а послепослезавтра – салон «Интим» с платой за право полюбоваться налившимися дурной кровью фаллосами и истошно розовыми, стоматологически вывернутыми вагинами при ухарски подвитых нафиксатуаренных усиках. Нет, никакое порно не превзойдет те сладострастные часы, что были здесь пролистаны, пока не решишься наконец овладеть каким-нибудь Багрицким или, скажем, Бернсом копеек этак за семьдесят. А при виде той аккуратненькой синенькой шеренги десятитомного Пушкина я, наверно, и сам посинел: боже, и письма, и «История Пугачева»!..