Наталия Соколовская - В Питере жить: от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

И в Ялте не лучше – там вообще полуразвалившиеся писательские жилые корпуса напоминали руины, только не те, античные, с остатками желто-розовых колонн, похожих на мраморные пни, а блочно-бетонные, серые, кирпичные, известковые – и можно увидеть своими глазами, как быстро наша цивилизация готова развалиться, потрескаться, раскрошиться, зарасти сорной травой.

Крым пришел в упадок, зато Таврический сад год от года становился лучше, чище, пополнялся за счет новых саженцев, старые мосты заменялись новыми, на их перилах появились ящички с разноцветными примулами и анютиными глазками, траву косили, дупла в дряхлых ивах и дубах пломбировали… И вот еще одно неслыханное в наших краях нововведение (или послабление): убрали дощечки, запрещающие лежать на траве, – и теперь в жаркий летний день горожане устраиваются на лужайках, загорают, лежа на траве, как в Крыму на пляже. Это ли не завоевание, это ли не тихий, скромный, не учтенный в перечне прав и льгот еще один признак свободы?

Вчера, 10 мая, позвонила наша приятельница, сказала Лене: «Бегите с Сашей скорей в Таврический сад, я только что оттуда, там поют соловьи!» Увы, пока мы раскачивались, раздумывали, пойти или нет, пошел дождь. И сегодня он опять зарядил с утра, какие уж тут соловьи! А в Крыму хорошо еще потому, что дождей в мае и летом почти не бывает…

Эти строки я пишу в мае 2014 года на фоне тревожных украинских событий.

Приведу здесь стихотворение, написанное 13 марта, и сделаю необходимое пояснение: я смотрю на проблему не с политической, а с поэтической точки зрения, но она-то иногда и бывает самой убедительной.

Без Крыма русскую поэзию уже невозможно представить. И без Таврического сада тоже.

Стихотворение пришло ко мне в Таврическом саду, а продолжено и закончено было, конечно, дома, за письменным столом.

Любящий поэзию читатель, а я на него и рассчитываю, легко догадается, о каких «родных тенях» идет здесь речь. Он узнает и Анненского, и Блока, и Ахматову, проходящих через сад на башню к Вячеславу Иванову.

А еще в этом саду бывали жившие неподалеку Михаил Кузмин и Юрий Юркун…

Поэзия и природа нераздельны, поэзия – часть природы, мыслящая ее часть. Иногда мне кажется, что не я, а клены и дубы, кусты и трава сочиняют стихи, а я у них на подхвате, записываю за ними.

Ленинград . Всякий раз – приезжаю ли я сюда, вспоминаю ли о нем – как рефреном звучит «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…» И тут же контрапунктом трезвая мысль – мой город, но до слез не знакомый… Мой, но незнакомый.

Я никогда не жила в Ленинграде – в том банальном, рутинном смысле, когда человек, прикрепленный к месту жительства, становится частью населения. Вернее, жила в таком раннем детстве, которое и не помню вовсе. Но, может быть, именно эти детские, утопленные в бессознании воспоминания и создают ту трепетную субстанцию, которая вздрагивает тотчас при одном только имени: Ленинград . Печалиться об этом нет надобности: каждая моя встреча с городом была исполнена значения, несла в себе важное сообщение, которое открывалось не сразу, а чаще всего спустя годы. Во всяком случае, эту тайну – правду о себе самой – я открывала вместе с ним. И в подтверждение этой магической связи с местом рождения самые важные моменты жизни мне подарены Ленинградом.

Казалось бы, достаточно: я родилась в Ленинграде – чего уж боле? И только спустя годы поняла, чтó означает адрес, записанный в моем свидетельстве о рождении: канал Грибоедова, 9. Младенческая память не подсказывает мне ничего осязаемого, связанного с ним. По причинам, которые стали мне известны значительно позже, мама со мной, новорожденной, оттуда съехала – не по своей воле, но по воле судьбы, которая в тот момент обернулась чертовой силой Большого дома. Шел 1937 год.