Анна Козлова - F20

— Ой, нет! — сокрушалась Милена Львовна. — Это будет непристойно!

— Да что же непристойного в том, чтобы выпить вместе чаю! — злилась я. — Вы — пожилая, он — тоже, вам обоим не с кем поговорить! Что плохого, если вы его пригласите на чай?!!

— А если он подумает?.. — с замиранием в голосе шептала Милена Львовна.

— Вот вы и узнаете, что он подумает! Вы же этого хотите, разве нет?

— Но… так быстро…

Тут я поняла, что требуется более весомый аргумент, чем гипотетическое попрание норм приличия чаем.

— Милена Львовна, — сказала я, — вам — семьдесят четыре года, у вас есть время на намеки, на замирание над запиской, на мысли об общественном мнении?

Милена Львовна пораженно молчала.

— А он вообще мужчина, — добила ее я. — Сегодня есть, завтра нет. У нас средняя продолжительность жизни мужчин — пятьдесят восемь лет. То что он до сих пор ползает, это само по себе исключение из правил!

— Ты права, деточка, — сказала Милена Львовна.

В благодарность она захотела накормить меня ужином. Я сказала, что сижу на диете и ем только капусту. Капуста у Милены Львовны нашлась. Вдохновленная моим примером, она решила тоже поесть капусты, потому что, в перспективе грядущего сближения с вахтером, не мешало бы похудеть. Мы нарезали капусту, потерли в нее морковь, посолили и все это сожрали. Потом я взяла записку, которую Милена Львовна успела надушить пуазоном, спустилась на три этажа вниз и перечитала ее.

«Уважаемый Павел Петрович! Мне часто становится по вечерам одиноко, а по телевизору показывают ужасную пошлость. Если вы тоже страдаете от пошлости и одиночества, заходите как-нибудь ко мне на чай. Поразить вас выпечкой я, наверное, уже не смогу, но у меня всегда есть конфеты, которые приносят социальные работники. Если вы точно придете, я могу заказать булочек. С уважением, Милена. Кв. 611 (на двери нет номера, это от лифта налево)».

Я выкинула записку в мусоропровод и на подоконнике сочинила новую, которая гласила:

«Дорогой Павел! Это Милена из кв. 611, ваша давняя поклонница. Меня восхищает мужество, с которым вы охраняете наш подъезд и меня в частности, вы — мой герой! Мне так хочется что-нибудь для вас сделать! Приглашаю вас на чай в пятницу в 20.00. Надеюсь, мои булочки вас не разочаруют! Целую, М.».

Вахтер сидел за столом и слушал радио по древнему портативному приемнику. Я положила перед ним записку.

— Милена Львовна просила передать, — сказала я как можно более официально и вышла на улицу.

У самого метро мне вдруг позвонил папа. Голос его звучал задавленно и нервно, как будто он боялся, что я могу бросить трубку.

— Юля! — говорил он. — Я все понимаю! Правда! Я… Знаю все! Просто надо нам с тобой поговорить! Я сейчас в клубе… Это на Филях. Ты где, Юля?

Я сказала, что подхожу к метро «Смоленская». Когда папа говорил мне, что «Смоленская» и «Фили» находятся на одной ветке, и от метро «Фили» мне надо всего лишь повернуть налево и пройти сто метров по Багратионовскому проезду, у меня было чувство, что он расплачется. Мне не очень хотелось переться на «Фили», но я сочла, что такое громадное одолжение позволит мне попросить у папы денег. И я поехала на Багратионовский проезд.

Папа встретил меня в, так сказать, фойе фитнес-клуба, где висели фотографии мускулистых мужиков и девушек, заснятых в тот момент, когда они жали гантели, сексуально на них поглядывая. По телам и мужиков, и девушек струился здоровый сексуальный пот. Сам зал и раздевалки отделял от фойе турникет, к которому все приходящие прикладывали карточку. Охраняли турникет две дуры, поглощенные своими смартфонами. Папа обнял меня и отвел в кафе, из которого открывался замечательный вид на сам зал. Мы пили кофе, и папа говорил, что все люди совершают в жизни ошибки. Он не исключение. Он перенес гнев, вызванный мамой, на своих детей, и это бесконечно низко. Но он не хочет сдохнуть, не попытавшись исправить случившееся.

— Тебе рано еще подыхать, — сказала я.

Папа горько усмехнулся.

— У тебя есть еще дети? — спросила я.

Оказалось, нет.

Все было ясно, как Божий день, если, конечно, допустить, что Бог для того и создавал мир, чтобы в один из своих дней посмотреть с небес на папу, дополнившего его творение двумя шизофреничками.

Папа дал мне пять тысяч и отвез в Саларьево. По дороге он спрашивал, какое впечатление произвела на меня Наталья. Я сказала, что никакого.

— Видишь ли, — сказал папа, — очень трудно найти женщину, по-настоящему готовую к серьезным отношениям.

Тут я не выдержала.

— Пап, — ответила я, — к серьезным отношениям готовы только те, кто вообще ни на что в этой жизни не годен. Потому что ни один нормальный человек не захочет тратить свое время и энергию на препирательства вокруг элементарного факта, что женщина и мужчина какое-то время трахаются под влиянием гормонов, а потом расходятся.

— Так ты видишь отношения? — поинтересовался папа, не поворачиваясь ко мне.

— Да, — сказала я. — И просто не представляю, что еще можно к этой схеме при всем желании добавить.

С «Крыльями ангела» мы договорились, что я буду навещать Милену Львовну каждую неделю, по понедельникам, средам и пятницам, но она позвонила во вторник и задыхающимся голосом попросила приехать. Я с радостью воспользовалась этим предложением, так как делать мне было совершенно нечего.

Вахтер в подъезде глянул на меня орлом, Милена Львовна встретила в прихожей и сразу же потащила на кухню, где в узкой вазе из советского хрусталя стояли три красные гвоздики.

— Что-то невероятное, — радовалась Милена Львовна. — Раньше два шага сделаю, и сразу коленки прямо разрываться начинают, а сейчас — летаю! Как тебе цветочки?

Я сказала, что сам по себе факт появления на одинокой кухне Милены Львовны цветов не может не радовать, но мне непонятна эта болезненная приверженность людей ее поколения к гвоздикам, особенно красным.

— Прекрасные цветы! — не согласилась Милена Львовна.

— Они похоронные, — заметила я.

— Нет, — Милена Львовна покачала головой, — они — торжественные и осмысленные. В них есть сила, преданность и грусть. Потому что все прекрасное в этой жизни печально, — заключила она, помолчав.

К счастью, вахтер не комментировал содержание записки при Милене Львовне, и мой маленький обман остался нераскрытым.

Как все, собственно, случилось.

Вечером, в указанное время, вахтер позвонил в дверь, Милена Львовна открыла, они минут пять потолкались и подрожали от смущения в прихожей, а потом пошли на кухню, где Милене Львовне стало очень стыдно, потому что никаких булочек она не купила, а шоколадные конфеты вахтер не ел, сообщив, что предпочитает карамельки. Все закончилось бы бездарным пустым разговором о том, какие карамельки были в советское время и какое говно сейчас, если бы в спальне не переклинило в очередной раз львенка и он не начал петь: «Я на солнышке лежу». Первое время вахтер галантно не обращал на песню внимания, но вскоре стало понятно, что просто так львенок не заткнется, и Милене Львовне пришлось все объяснить — про стирку и батарейки. Вахтер, конечно, захотел увидеть феномен своими глазами. Милена Львовна проводила его в спальню, и там вахтер, без лишних комплиментов, завалил ее на кровать, и, как она выразилась, «все, собственно, случилось». Скинутый под кровать львенок сопровождал действие замедленным рокотанием: я-ааа на соооууулныыыышшшш-кеээээ леээээжжжжуууууу.