Анна Козлова - F20

Я взмокла от чертовых приседаний и прыжков. Папа крикнул мне, чтобы я продолжала еще три минуты. Женщина слезла со степпера, и папа расстелил для нее коврик. Она легла на спину, папа сел перед ней на колени и положил ее ноги себе на плечи. Я продолжала приседать и прыгать. По-прежнему хихикая, папа щупал ляжки женщины, а она направляла его указаниями: выше-ниже. Я почувствовала, что еще немного и я потеряю сознание. Папа и женщина поднялись с коврика. Я отчетливо заметила у него стояк. Женщина поцеловала его и ушла в раздевалку. Как ни в чем не бывало папа подошел ко мне и сказал с улыбкой:

— Это растяжка.

— А, — сказала я.

Дальше нам следовало качать пресс. Папа присел рядом со скамейкой, на которой я корячилась, и вел счет. Женщина не унималась. Она присылала ему в вотсап свои фотографии из душевой. Когда я приподнималась, я видела их на экране его телефона. В ответных сообщениях папа выражал восхищение женщиной и подбадривал ее снимать еще, в новых, неожиданных ракурсах. К концу занятия я еле стояла на ногах, меня тошнило и кружилась голова. Папа сказал, чтобы я прекращала жрать капусту, а налегала на бобовые. Еще мне можно было фрукты и сырые овощи. Сладкое, молочное и мясо строго запрещалось.

Когда я вошла в раздевалку, женщина стояла в трусах и лифчике перед зеркалом и сушила феном волосы. На спине у нее было написано «Bitch», в том же месте, где у меня был рисунок позвоночника. Я приняла душ и переоделась. Из зала мы с женщиной выходили вместе. Она приложила карточку к турникету, и на экране появилось ее имя: Сушкова Юлия Михайловна. Я вышла вслед за ней на улицу, она села в машину и уехала. Я медленно поплелась к метро. Впервые в жизни мне до безумия захотелось стать кем-то другим. Стать ею. И дело тут было не в том, что плескалось на поверхности и настойчиво предлагало себя в качестве объяснения. Она — красивая, а я — жирная психопатка, она свободна в проявлении своих чувств, а я погрязла в рефлексии, нет, дело было в отсутствии самосознания у нее, у папы, мамы, у пугающего большинства людей, которых я знала. Они все могли жить, пить, жрать, не думать ни о плохом, ни о хорошем, плыть по течению, показывать сиськи мужикам, коль скоро те ничего не имеют против, и даже не пытаться задать себе вопрос — зачем они это делают? Этого я не могла понять. Но меня никто и не просил понимать.

Вернувшись домой, я зашла в ванную, включила воду. Сколько я еще смогу?.. За моими плечами стояли Судья, Мужчина, Добро и Человечность. Судья говорила: возьми нож, накажи себя. Добро и Человечность привычно меня жалели.

— Ты думала, что мужчины помогут, ты думала, на них можно переложить половину своей боли, а оказалось, это они отдают тебе половину своей. А что хуже — одна целая или полтора? Что больнее, один или один с половиной?

— Я просто хочу крови! — выл Мужчина. — Совсем немного крови… Дай мне ее. Мне страшно, я хочу, чтобы стало немного светлее, совсем чуть-чуть света, ты можешь дать мне его!

Я села на бортик ванной, задрала майку. Раньше моя плоть вызывала у меня жалость, мне было трудно вонзать в нее лезвие. Каждый раз это была драма — чтобы добыть кровь, я должна была пронзить эту нежную, гладкую кожу, причинить боль ради спасения. Я приносила в жертву свою невинность для того, чтобы выжить, но я больше не была невинной. У меня не было больше кожи, одно только жирное, свиное мясо, прожилки, толстые вены, по которым медленно бежала гнилая кровь, чтобы отравлять меня снова и снова, круг за кругом, вечность, до посинения, до отвращения, до смерти. Бритвы у меня не было, я вытащила из уха серьгу и вдавила крючок в живот, в самую жирную складку. Голоса визжали, хрюкали, рыдали, я перестала различать их, все слилось. Через сорок минут я закончила слово Opfer. Подождала еще пятнадцать минут, чтобы перестало кровоточить. Помыла серьгу, смыла кровь с ванной.

На следующий день меня вызвали в «Крылья ангела». Владимир был в небрежном виде, и от него пахло перегаром. Он сказал, что Милену Львовну ночью увезли на скорой, сейчас она в реанимации.

— А что с ней? — спросила я.

— Гинекология… — Владимир развел руками, как бы давая понять, что ничего в этом не понимает, да и не мужское это дело — разбираться во всем этом дерьме у баб под юбкой.

— Жаль, — сказала я.

— Очень жаль, — подтвердил Владимир, — но просто… Это очень странно.

— Что именно? — удивилась я.

— Я не знаю, что именно! — он раздражался. — Но врачи из больницы, они не могут по-другому! Они связались с какими-то ее родственниками, я не знаю, что там за история, какой-то конфликт, они не общались много лет. Эти родственники… они сказали, что она была девственница. А врачи… В общем… Черт! — Владимир схватился за виски. — Понимаешь, мне неудобно все это тебе говорить!

— Ничего страшного, — сказала я.

— Короче, эти врачи… — Владимир сделал над собой усилие. — Они сказали, что у бабки полный набор мелкой венерухи… И… В таком возрасте… Это спровоцировало воспаление, оно куда-то там перекинулось… Она безнадежна. А родственники хотят поговорить с тобой, — закончил он.

В соседней комнате, рядом с кулером, периодически глухо вздыхавшим, как провинившаяся, но надеющаяся на прощение псина, сидели две женщины, мать и дочь. В принципе они обе уже были в том возрасте, когда становится неважно, кто из них кого родил, потому что все могло быть и наоборот. Во всяком случае дочь точно так думала, периодически одергивая мать, как распоясавшегося, не умеющего себя вести ребенка. Говорила в основном она, мать только вставляла не всегда удачные реплики.

— Вы ей помогали в последние дни? Как вас зовут? — накинулась на меня дочь.

— Юля, — сказала я.

Дочь поджала губы.

— Я буду с вами откровенна, — сказала она. — Милена — сестра моей мамы, — она кивнула на мать, — и моя тетя. Но отношения у нас всегда были сложные. Милена была не в себе.

— Я не заметила, — сказала я.

— Я вам объясняю суть проблемы! — взвилась дочь. — Милена думала, что мама увела у нее мужчину, моего отца. Полный бред! Родители уже поженились, я родилась, а Милена все успокоиться не могла! Разорвала всякие отношения. С родной сестрой!

Дочь выразительно на меня посмотрела. Я пожала плечами.

— А он спился! — выкрикнула мать.

— Мама, заткнись! — прошипела дочь.

— Спился и умер, — мать расправила на коленях юбку. — Всего лет восемь мы прожили.

Дочь изо всех сил перетягивала внимание на себя.

— Мы хотим знать, чем занималась Милена в… последнее время? Я просто… Вы меня тоже поймите… Когда я с этим врачом говорила, я чуть со стыда не сгорела! У нее… Может, вы в курсе, кто-то был?

— Да, — сказала я, — один мужчина.

— Как… они познакомились? — сглотнула мать.