Фэн Цзицай - Повести и рассказы

Я решил внимательно прочесть то, что написано в дацзыбао, но взгляд, не в силах сосредоточиться, бегал по строчкам, натыкаясь то там, то сям на устрашающие формулировки. Наконец мне удалось взять себя в руки и прочесть. В них не приводилось ни одного факта.

Я пошел к Ло Цзяцзюю, неделю тому назад назначенному председателем ревкома мастерской. Секретаря Ло, как ненужный горшок, отодвинули в сторону, «отстранили от должности». Ло Цзяцзюй больше не занимался декорированием ваз, он перебрался в просторный кабинет, на дверях которого была приклеена желтая бумага с надписью «Канцелярия ревкома».

Я вошел, у стола теснилось семь-восемь человек, они разбирали бумаги, писали, как мне показалось, дацзыбао. Они смутились при виде меня, некоторые, повернувшись спиной, старались загородить стол, чтобы я не увидел, чем они заняты. Ло поднялся мне навстречу и своей плоской, как плита, грудью оттеснил меня за дверь, прикрыв ее собой. Я спросил, чем вызваны дацзыбао. Его надтреснутый голос проскрипел, как трущиеся друг о друга черепки:

— Не приставай ко мне со своими делами!

Он не улыбался против обыкновения, и я впервые увидел узкие щелки его глаз, серо-голубых с темными зрачками. Его колючий взгляд так и сверлил меня.

Я совсем пал духом и побрел было домой, но, оглянувшись, увидел новые дацзыбао с еще не просохшим клеем и неприятным запахом дешевой туши. В каждом из них было мое имя. Меня обуял страх перед собственным именем — оно, словно дуло пистолета, со всех сторон было нацелено на меня.

Мне пришло в голову, что поведение Ло Цзяцзюя в последние дни было странно настороженным, он избегал меня, как человек, который держит камень за пазухой и, готовя подлость, сам побаивается своей жертвы. Позавчера вечером, вспомнилось мне, когда в мастерской мы играли с ним партию в шахматы, он почему-то при каждом ходе твердил:

— Теперь тебе крышка! То-то же, и поделом!

Не было ли в его словах двусмысленности? Сейчас в этом можно не сомневаться, но тогда я был далек от подозрений.

Занятый своими мыслями, я не заметил, как передо мной выросла внушительная фигура Цуй Дацзяо. Я словно уперся в стену.

— Я ведь говорил, что ты контра, — заорал он мне прямо в лицо. — Что ж ты притворялся? Ло Цзяцзюй, поди, не обманет. Я не я буду, если не спущу с тебя шкуру!

С этими словами он со всего маху пнул ногой небольшое деревце, чуть не сломав его. Отчего на меня посыпались эти напасти? Что же будет дальше? У меня было чувство, что теперь любой может безнаказанно пинать меня.

Вечером Цзюньцзюнь без кровинки в лице стояла передо мной, и мы долго не могли произнести ни звука. Время остановилось. Потом она спросила:

— Почему ты обманул меня?

Какая пытка слышать такой укор из уст любимого человека! Как страшно прозвучало слово «обманул»! Разве я мог обмануть ее? Ведь любить — значит всего себя отдать другому.

— Я не обманывал тебя! Я сам не понимаю, что происходит. Кампания против правых не имела ко мне никакого отношения. Честное слово, верь мне, Цзюньцзюнь!

Я тщательно выбирал слова, будто клал мазки на полотно.

— Мне кажется, кто-то хочет моей гибели. Мне страшно, да-да, очень страшно.

Сердце рвалось на части от боли, я заплакал. Она склонила голову мне на плечо, подняла на меня свои бархатные глаза и, сдерживая слезы, сказала:

— Что бы с тобой ни стряслось, знай, я тебя не оставлю. Если тебя будут бить, я встану рядом, если бросят в тюрьму, я буду носить тебе передачи, если приставят к стенке и убьют… Ой, что я говорю! Я отыщу тебя в могиле и лягу рядом. Только не бросай меня…

Ее нежность и верность возвращали меня к жизни. Я почувствовал за спиной стену, на которую можно опереться. Она запела вполголоса.

— У меня нет больше страха, и тем более не должно его быть у тебя, ты ведь носишь под сердцем нашего первенца. Ради него надо набраться мужества! — сказал я.

Но, кажется, я больше нее нуждался в утешении. Она, улыбнувшись, кивнула головой, не прерывая песни. Звук ее голоса был до того призывен, до того проникнут покоем и негой, что невольно уносил из сердца тревогу… я никогда прежде не думал, что песня может выразить так много чувств, в ее печальном напеве слышались и горечь, и боль, и невыплаканные слезы. Как можно подвергать страданиям и лишениям такую женщину, терзаясь угрызениями совести, думал я.

Я представил себе, как меня загоняют в трудовой лагерь на дальний север, а она, оставшись одна в этой комнатенке, коротает дни, вечерами при тусклом свете лампы тихо напевает эту мелодию и ждет, ждет меня; или как через несколько лет с ребенком на руках она идет по дороге, проваливаясь в вязкую глину, смешанную со снегом, и тихо поет эту песню, а я, заслышав ее голос, выбегаю из своей лесной сторожки, крепко обнимаю ее, ребенка и сдуваю застывшие на ее пушистых ресницах крошечные льдинки. О родная!

Песня кончилась, видение исчезло, она заснула, прижавшись ко мне. В комнате было темно, в окно лился холодный дремотный свет луны, я вглядывался в милые черты ее бледного спящего лица с блуждавшей в уголках губ улыбкой. Я чувствовал тяжесть ее уснувшего тела, которое время от времени вздрагивало от толчков, напоминая о зародившейся в ней новой жизни и наполняя меня счастьем будущего отцовства. Меня охватила страшная усталость, в истоме, то ли во сне, то ли наяву, я баюкал себя мыслью, что проснусь утром и узнаю, что все это лишь дурной сон, химера. Раньше я мечтал сделать сон явью, впервые я молил о том, чтобы реальная жизнь обернулась сном.

Химера, химера… ночь напролет это слово врывалось в мои бесформенные, разорванные сновидения. Но утро встретило меня еще более ужасными испытаниями. Не успела Цзюньцзюнь уйти в школу, как весь двор оклеили дацзыбао, во всех подробностях изложив мои высказывания в пятьдесят седьмом году, где я выражал несогласие с движением против правых. Ну и дела! Слова, мысли были похожи на мои, но когда, кому я их говорил, кто донес? Ведь произнеси я их тогда открыто, я давно был бы зачислен в правые! Неужели изобретена машина, читающая чужие мысли?

Во всех цехах и бригадах мастерской писали дацзыбао, осуждавшие меня. Я не имел возможности оправдаться, меня никто не слушал. На двери дома я увидел клочок белой бумаги с требованием явиться с повинной, снизу стояла подпись неизвестной «красной гвардии». Мое имя, как имена приговоренных к смертной казни, было перечеркнуто крест-накрест жирным красным карандашом. У меня не оставалось ни малейшей надежды.

В тот день Цзюньцзюнь долго не возвращалась, я метался в тревоге, боясь выйти, чтобы не подумали, будто я хочу сбежать. В мастерской кипели страсти, там шла борьба, то усиливаясь, то затихая, неслись беспорядочные голоса, крики «убить», «долой» перемежались с лозунгами. Оттуда валил густой дым от костров, на которых сжигали атрибуты «четырех старых» — идеологии, культуры, нравов и обычаев; пепел и обрывки бумаги носились в воздухе, залетая в мою комнату. Борьба разворачивалась не на шутку, ожесточеннее и яростнее, чем в пятидесятых годах. Тихий, глухой, как горный лес, провинциальный городишко вдруг взорвался, точно зараженный вирусом безумия. Я вспомнил, как Цзюньцзюнь говорила, что ее школьники тоже включились в борьбу, на душе стало совсем тоскливо. Затаив дыхание, я прислушивался, не раздадутся ли ее шаги.