Фэн Цзицай - Повести и рассказы

Его глаза, как утренние звезды, горели ярким светом…

В кромешной ночной тьме наш поезд мчался мимо заснеженных и скованных льдом полей. Пассажиры спали, в коридоре было безлюдно и тихо, и только на стыках рельсов тяжелый состав резко и мерно встряхивало. Но во время нашего продолжительного ночного разговора я не слышал скрежета, да и вообще забыл, где я.

— Устали?

Хуа Сяюй посмотрел на старенькие, пожелтевшие, с разбитыми стеклами часы.

— Эге, уже половина шестого, скоро рассветет, через час моя станция. Извините, я всю ночь проговорил, не дал вам поспать.

— Постойте, вы еще не дорассказали свою историю. Вы говорили, что все превратности начались с пятьдесят седьмого года, но так и не назвали человека, который оклеветал вас?

— Никто меня не оклеветал.

— Так это все было сфабриковано Ло Цзяцзюем?

— Нет, он только использовал материалы из моего дела.

— Так, значит, кто-то все-таки донес на вас, раз в деле появились порочащие вас документы?

После некоторого колебания он в конце концов дорассказал мне все как было:

— Так вот! Месяц тому назад я этим же поездом ехал на Северо-Восток. На станции в Шэнъяне меня вдруг окликнули. Это была Ян Мэймэй, девушка, с которой я дружил в институте. Теперь она замужем, судя по всему, живет благополучно… Я, пожалуй, не стану называть место ее работы, она ехала по делам в командировку.

Встреча после многих лет разлуки была неожиданной, и по тому, как она была поражена моим видом, я понял, что здорово изменился. Мы перебросились несколькими словами, потом она отвела меня в уголок и спросила, не подвергался ли я гонениям в первые годы «культурной революции»? Она тут же искренне покаялась мне, как однажды после свидания в парке Храма Неба, где я излил ей свои сомнения и недовольство кампанией против правых, она, ужаснувшись опасному направлению моих мыслей, которые могли бы помешать моей карьере, с самыми благими намерениями сообщила все, как есть, в парторганизацию. Так эти материалы попали в мое дело. Во время «культурной революции» из керамической мастерской у нее запросили дополнительные сведения, уточнения, и тогда она поняла, что я попал из-за нее в беду. Она страшно нервничала, ее мучила совесть, но она так и не осмелилась написать мне письмо.

— Ты наверняка пострадал из-за меня, дурья моя голова! — заключила она.

От ее признаний у меня все внутри похолодело, меня словно обдали ушатом холодной воды. Да, хлебнул я из-за нее горя! В душе одновременно шевельнулся страх: как же она могла предать меня, ведь она любила меня? Останься я тогда в городе, мы бы стали мужем и женой, и она со спокойной совестью прожила бы со мной всю жизнь. Меня мороз по коже подирает при одной мысли об этом…

— Что же вы не сказали ей, что это по ее милости, из-за ее наветов вы потеряли жену и ребенка, мыкались по свету, чуть не погибли! — напустился я на Хуа. — Пусть себе мучается, если в ней осталась хоть капля совести!

— Совесть-то есть у всех, но одни живут по совести, другие — против совести, — возразил он. — Ну а коль скоро она решилась выложить мне все начистоту, значит, и у нее заговорила совесть.

— Что же вы ей ответили?

— Сказал, что не был репрессирован, что ее признание — неожиданность для меня.

— И она… она этому поверила?

— Конечно, нет, но больше она не расспрашивала ни о чем, предпочла поверить в обман. Вам, как писателю, нетрудно понять психологию такого человека. Я избавил ее от угрызений совести. На прощанье она готова была отдать мне все, что было при ней, — конфеты, печенье, колбасу… в суматохе она даже всунула мне свою перчатку. У нее словно камень свалился с души, она спаслась от самой себя и без умолку щебетала, точно вырвавшаяся из клетки птица… Вы смеетесь надо мной? Над моим великодушием? Ну зачем терзать прошлым еще чью-то душу? Хватит того, что я отбыл несколько лет каторги, не злодейка же она, в самом деле, пусть себе живет!

Глубоко взволнованный, с состраданием глядя на этого доброго и несчастного человека, я промолвил:

— Забудем прошлое, будущее, без сомнения, будет лучше настоящего.

Изуверившись в жизни, я без особого энтузиазма произнес эти пустые и расхожие слова. Его ответ поразил меня.

— Нет, умри я даже сегодня, я все равно скажу спасибо жизни за все, что она мне дала. А если мне суждено прожить еще немного, я в свой черед воздам ей за все.

Эти слова невольно перенесли меня в другой мир, трогательный и волнующий. Я, давно не испытывая к жизни ничего, кроме усталости, апатии, отчуждения, вновь ощутил ее мощное и горячее дыхание… и промолчал в ответ. Когда чувства переполняют тебя, лучше оставить их в сердце, чтобы они спокойно улеглись. В этом самое большое счастье.

Забрезжил рассвет, за окном смутно угадывались цвета предметов. Не передалось ли и мне его художественное мироощущение, под влиянием которого я тоже стал видеть краски мира?

Хуа Сяюй поднялся, положил вещи в сумку.

— Мне пора, — сказал он. — Давайте простимся! Я желаю вам всего хорошего!

— Спасибо, я тоже желаю вам… — Я запнулся, потом закончил. — Надеюсь вскоре увидеть ваши блюда с росписью!

Глаза его вспыхнули. Я угадал его заветное желание.

— Непременно! Непременно!

В его словах звучала уверенность. Поезд замедлил ход. Он спустил сверху ящик и, склонившись, тихо, словно ребенку, шепнул в отверстие:

— Ну как, хорошо поспал? Скоро будем дома, а пока помолчи!

— А можно мне заглянуть внутрь? — не удержался я.

Поезд остановился. За окном в холодном утреннем тумане показались неясные очертания станционных построек, перрона, навеса. Я наклонился к отверстию в ящике, но там было темно, до меня донесся лишь специфический запах, который обычно исходит от шерсти животных.

— Простите, не поможете ли вы мне? Мне надо проскочить через турникет, если я стану перекладывать там вещи, контролер может заметить. Нет, что вы, провожать не надо, сделайте одолжение, — говорил он, вешая тем временем через плечо мольберт и беря в правую руку ящик, а в левую — сумку. — Достаньте из кармана пиджака билет… так, положите мне в рот, я прикушу.

С билетом в зубах он уже не мог разговаривать, только улыбнулся мне с благодарностью. Мы простились без слов, обменявшись взглядами, в которых были слова прощания, пожелание счастья, грусть расставания.

Из окна своего купе я с некоторой тревогой следил за тем, как, смешавшись с немногочисленной толпой пассажиров, он подходил к контролеру. Тот вынул у него изо рта билет и спросил о чем-то. Хуа Сяюй помотал головой. Видимо, речь шла о том, не нужен ли ему корешок билета для отчета. За оградой перрона он оглянулся, вытянув шею, посмотрел в моем направлении. Я замахал рукой, но в купе было темно, и он не увидел меня…